Грустный вальс

Совсем озверели. А Тонька вокруг все прыгает и что-то кудахчет.

– Ребята, – кричит, – не бейте! У него умерла мама!

Это она мне уже потом рассказывала.

А вышибала, сука, стоит и улыбается.

Хорошо, я еще закрыл руками голову. А так бы, наверно, убили.

А когда уже сползал по ступенькам, то заиграли из “Белого солнца пустыни”.

Я, правда, этот фильм не смотрел. Но там на слова Окуджавы песня. Наверно, кто-нибудь заказал. Вроде меня. Когда я предлагал Валентине Краснославовне руку и сердце.

Ну а потом и запели. И голосишко – не сказать, чтобы уж совсем педроватый. А вроде бы и ничего. И я даже остановился послушать. И как-то не то чтобы мне стало грустно. А так.

Ваше благородие, госпожа Чужбина.

Жарко обнимала ты, да только не любила.

В ласковые сети, постой, не лови…

Не везет мне в смерти – повезет в любви.

А на винт я потом все-таки намотал, правда, уже не в море, а на суше, и ровно через год встретился с нашим “кондеем” на “провокации”.

(А перед новым выходом в море – я работал тогда в метеослужбе у гидрохимиков – повесил в лаборатории лозунг: НЕ РАЗБАЗАРИВАЙ СЕРЕБРО -

ОНО НА ВЕС ЗОЛОТА. Такая соль, и, чтобы выпало в осадок, надо как следует разболтать. Как будто гоголь-моголь. И сослуживцы меня даже похвалили.

Но начальник почему-то нахмурился.

– Это, – говорит, – что еще за новости? Вам здесь, – прищурился, – не клуб художественной самодеятельности!

Ну и пришлось, конечно, снять.

Но это меня не спасло: своей половой распущенностью я фактически сорвал экспедицию.

Уже пора погружать батометры, и мне вдруг захотелось в гальюн. И чувствую: нет, что-то здесь не то. Я в этих делах уже съел собаку. Ну и ударил в знак воздушной тревоги в колокол.

Вот и пришлось поднять лебедкой якорь и на всех парусах нестись обратно в Нагаево. И океанологи (вот это, я понимаю, товарищи), невзирая на план, все, как один, так ободряюще улыбались.

А из Нагаева прямо в резиновых сапогах я как ошпаренный рванул в диспансер. А там живая очередь и все такие растревоженные, как будто на выпускном экзамене.

И вдруг смотрю – “кондей”.

– Вот это, – улыбается, – встреча… Какими, братишка, судьбами?…

Я говорю:

– Привет… – и тоже ему в ответ как-то весь засветился, – привет, – улыбаюсь, – от Поли и Тани…

И в диспансере меня сразу же взяли за жабры.

– А ну-ка, – говорят, – колись… выкладывай координаты своей сирены, а то… – пугают – мол, не будут меня колоть (сейчас с этим делом строго).

Потом посмотрели в мою карточку, а я, оказывается, уже второй раз. И был у них совсем недавно. Всего месяц назад.

(А я и не знаю, что думать, – ведь у меня “в хрустальном дому” сейчас царит одна Зоя.)

Ну и давай им навешивать лапшу (а что мне еще оставалось?).

– Наверно, – говорю, – на Птичьем острове… кажется, повариха… с плавбазы…

И врач сначала решил, что я над ним смеюсь, такая бытует в народе шутка. Про птичью болезнь (а если точнее, то про три пера). А мы и правда пришли на этот самый остров. Часа примерно три с половиной ходу. Уже Камчатка, и не совсем понятно, почему все-таки Птичий, когда одни камни и ни души.

Пристал – ну а что за плавбаза и как повариху зовут, – а сам все в мою карточку записывает. Да я уже, говорю, и не помню, был, объясняю, косой, но, кажется, “Ламут”. А повариха, кажется, Клава.

Хотя “Ламут” на самом деле сейнер на Марчикане, и в ресторане “Приморский” на этот самый “Ламут” еще в 68-м после второго графина один марамой меня уже “оформил” старшим матросом.

И после диспансера приплелся, опустив голову, в барак. А у Зои, как всегда, Нина Ивановна; ну и, понятно, фуфырь. Они-то меня совсем не ждали.

Нина Ивановна смеется:

– Ну что, моряк с печки бряк… чего такой невеселый?…

– Да так, – говорю, – а чего веселиться… – и уже стягиваю сапог.

– А мы вот… слыхал… умер Марк Бернес…

– Да… жаль… – говорю, – такой молодой… – а сам все продолжаю чесать затылок (может, еще и до меня; у нас-то все наружу, а у них без поллитры и не разберешь). И даже не стал с ними пить.

После уколов нельзя.

– А вы… – это мне уже Зоя и, как всегда, ломает комедию, – вы что… – кокетничает, – нами брезговаете…

А когда Нина Ивановна ушла, то все ей, как на волшебном блюде, и выложил:

– Вот, – говорю, – оперился… ну прямо чудеса…

Я думал, Зоя меня поддержит или, по крайней мере, пожалеет, а она меня даже как-то удивила.

Я ее тогда еще как следует и не знал.

– Нам, – улыбается, – трипперные не нужны.

А как-то уже зимой познакомила меня с коренастым таксистом по имени Гена. И мы все трое даже выпивали и слушали Высоцкого. И Гене больше всего понравилось “И тот, кто раньше с нею был…”.

И эту песню я ему, точно Витеньке, тоже ставил несколько раз. Но, в отличие от Витеньки, Гена вел себя гораздо приличнее и, вместо того чтобы шарахнуть по столу кулаком и смести все со скатерти на пол, “вовсю глядел, как смотрят дети”, на Зою.

А когда я ушел в море, он, оказывается, Зою заразил, и Зоя сначала сама ничего не знала. Но потом, когда я уехал в Москву, ее по знакомству вылечили. И она Гене, а заодно и мне, все простила. И теперь этот самый Гена, если меня кто тронет, отвернет моему обидчику гаечным ключом голову.

НЕСОЛОНО ХЛЕБАВШИ

…И тут к ней, как на грех, в чине младшего лейтенанта прилетает ее давнишний вздыхатель. Откуда-то из Нижнего Тагила. И делает ей предложение. А ей, кроме меня, даже и не с кем посоветоваться.

Ну что я ей могу посоветовать?

– Купи, – говорю, – презерватив.

Но он, оказывается, презервативами не пользуется. Как-то не уважает.

– Тогда, – смеюсь, – в два слоя гигиенический бинт. И никаких половых сношений.

А она прямо чуть не плачет.

– Я тебе, – шмыгает носом, – серьезно, а ты… Я думала, ты не такой.

Вот это я понимаю. Мало того, что сама же меня и наградила. Теперь еще и сохрани ей жениха.

– Может, – продолжает, – просто с ним поговоришь… И признаешься. Тебе же все равно.

И тогда он ей все простит и женится.

Потом, конечно, дошло. Ну какая ему разница, кто кого заразил. Начистит ей для профилактики харю – и вся любовь.

Скорее всего, вызвал бы меня на дуэль. За осквернение чувства. Все-таки офицер.

И так бы, дурак, и не узнал. Что я его своим телом прикрыл. И весь ее огонь геройски взял на себя.

Ходил бы там, в своем Нижнем Тагиле, на “провокацию” и, приспустив кальсоны, подставлял волосатую ягодицу медсестре. А та, с нацеленным из ампулы шприцем, уже давно приготовилась. И, привычно всадив иглу, все нажимает, и нажимает, и нажимает… И вот уже протягивает вату.

Так, несолоно хлебавши, и улетел.

А познакомились мы с Зоей так. Как-то всей лабораторией провожали на материк сослуживицу, начали еще на работе, а продолжили уже на дому. Эта сослуживица когда-то была Зоиной соседкой, и, когда ей дали квартиру, в ее комнату переехал Павлуша.

И тут вдруг и нарисовалась Зоя; оказывается, пришла за ключами, будет во время отпуска сослуживицы поливать фикус; теперь-то все понятно: хата.

И я как только Зою увидел – так чуть ли не выронил гитару: как будто меня ударили пыльным мешком. Да так с тех пор ударенный и хожу. И если посмотреть на мою фотографию в военном билете, то как-то и не очень верится, что я интеллигентный человек.

Я когда вылетаю из Москвы, то еще европеец. А не успею перелететь через Уральский хребет – и уже азиат.

А в нашу первую брачную ночь Зоя меня озадачила. Как написал в свое время Евтушенко, “постель была расстелена – и ты была растеряна”. И мне вдруг потребовалось в туалет.

И тут Зоя и выдвигает из-под кровати горшок. И я ее сначала даже и не понял.

Уже без плавок, стою над горшком – и думаю. А Зоя, такая сентиментальная, тоже стоит и улыбается.