Страница 95 из 145
Откуда-то появился второй исландец — студент медицины Гудмундур Гисласон.
— Морская болезнь, — пояснил он, мельком глянув. на пони. — Внизу, в каюте, лежит гренландский пастор. Тоже весь мокрый. Но ему легче — он молится, и ему не так страшно.
Вигфус с неодобрением глянул на молодого соотечественника, но промолчал. Вегенер чуть улыбнулся, дружески коснулся его плеча и, тоже ни слова не сказав, направился в каюту. Сигурдсон, порядком уже постаревший со времен памятной им обоим коховской экспедиции, оставался все тем же надежным, немногословным товарищем, на которого можно положиться в любом деле.
Войдя к себе, Вегенер в темноте нащупал узкий диванчик, присел. Закрыл глаза, сжал ладонями лицо. Как вихрь, пронеслись мысли, проскакивая мимо несущественного и лишь на миг задерживаясь на узловых моментах.
Впервые идею дрейфа он высказал шестого января двенадцатого года на геологическом съезде во Франкфурте-на-Майне, и с того дня причина перемещения материков сделалась для него поистине незаживающей раной.
Вращение Земли?
Притяжение Луны и Солнца?
Да, именно эти явления называл он в качестве искомых причин, но в глубине души всегда сознавал, что это слишком уж лежит на поверхности, чтоб быть истинным.
И малы, малы они, эти силы, — и вращение, и притяжение, — не могут они служить фундаментом мобилизма! Вот именно: изящное здание без фундамента — таким до сей поры остается мобилизм, и это ясно всем, а в первую очередь — ему самому, Альфреду Вегенеру. Существовал еще один темный момент — блуждание земных полюсов. Есть ли оно следствие перемещения материков или же, наоборот, само вызывает дрейф? Стоило чуть задуматься над этим, как тотчас взору открывались такие взаимоотношения, что поневоле опускались руки. А еще земной магнетизм — куда его приспособить, с чем связать? А еще атмосферное электричество — оно тоже каким-то образом причастно к таинственной жизни земных недр, поскольку большие землетрясения, как выяснилось, сопровождаются некими необычными электрическими явлениями… Ко все эти годы он знал, чувствовал подспудно, что разгадка доступна, — она должна оказаться достаточно простой, ибо был убежден: в природе нет нарочитых сложностей, присущих творениям рук человеческих. Можно сказать даже так: бог, создавая землю, не задавался целью поставить ученых в тупик…
Он зажег свет, вынул из походного ящика «чернокнижие» — толстенькую записную книжку в черном кожаном переплете. Когда-то она принадлежала профессору Мюлиусу Эриксену, умершему от голода на восточном побережье Гренландии осенью девятьсот седьмого года. Едва живой к тому времени его верный спутник и проводник, гренландец Йергунн Бренлунд, взял ее в числе других научных материалов погибшего профессора, чтобы передать людям, но не дошел до них — следующей весной труп его был найден Кохом совсем близко от продовольственного склада Ламберт-Ланд. По неведомой причине так и не использованная профессором книжка в черной коже перешла к Альфреду Вегенеру как память о покойном друге и руководителе его первых полярных маршрутов. Эльза Вегенер относилась к ней с каким-то мистическим трепетом — это она дала ей столь своеобразное прозвище. Что до самого Вегенера, то он пользовался этой реликвией очень экономно, занося туда, да и то лишь в виде кратких тезисов, только наиболее важные из своих научных предположений и выводов. Так, там были соображения о турбулентности в атмосфере, об образовании гало и смерчей, об аномальном распространении звука, о возникновении и росте снежинок, о естественной классификации облаков, о гипотетическом газе верхних слоев атмосферы — геокоронии, о метеоритном происхождении лунных кратеров… Наибольшее место в «чернокнижии» занимали заметки о дрейфе континентов. И вот теперь Вегенер добавил к ним новую: нарисовал черепаху, схематический разрез земного шара, подумал и рядом изобразил еще кипящий на огне чайник. Для начала, для затравки — достаточно. Расшифровать словесно эти пиктограммы можно будет потом — когда мысли вызреют и отшлифуются. Одно его смущало: все, что касается внутрипланетного тепла, — это епархия физиков, известных тем, что они обожают избивать представителей неточных наук, если те ненароком забредают на их заповедную территорию. Правда, знаменитый английский ученый, президент Королевского астрономического общества в Лондоне Артур Стенли Эддингтон еще семь лет назад писал в «Нэйчур»: «Прошло время, когда физик диктовал, какие теории геолог может позволить себе осознавать». Это обнадеживало.
Были годы, когда, пытаясь занять кафедру в каком-нибудь из университетов Германии, Вегенер неизменно наталкивался на отчаянное сопротивление, — профессора геологии и географии не могли простить ему «физического» уклона мыслей. Теперь он, кажется, кое в чем начинал их понимать…
В ночь с третьего на четвертое мая «Густав Хольм» подошел к кромке льда. На это судно, расставшись с просторным «Диско» и его капитаном Хансеном, экспедиция перебралась в Хольстейнборге. «Густав Хольм», значительно меньший по размеру и уступающий в комфорте, имел ледовую обшивку и был снабжен дозорной бочкой, что делало его более приспособленным для плавания в высоких широтах.
Снеговая белизна здешней ночи мало отличалась от пасмурного зимнего дня в Германии, но утро есть утро, особенно в Гренландии, где море, камень, лед и небо создают совершенно фантастические сочетания красок. В празднично розоватом утреннем свете перед Альфредом Вегенером раскинулась Гренландия семидесятой параллели — облитая толщей льда цепь вершин берегового хребта, белые языки, сползающие к морю, могучие, зеленоватые в изломе стены столетия назад застывшей воды, рваные зубцы черных скал, дыхание холода, чистота и покой безлюдья. Тишина, если не считать шума моря. Цель более чем месячного плавания и двух лет многотрудной подготовки была настолько близка, что командор экспедиции не сразу осознал размеры нежданной беды. Произошло то, что в здешних водах и в это время года являлось скорее исключением, чем правилом: подход к берегу был прочно заблокирован льдами.
Вегенер поднес к глазам бинокль. Цейсовская оптика равнодушно отрисовала подробности изъеденного абразией берега, приблизила отчлененные от него вереницы островов и островков. Профессор медленно вел объективами с севера на юг, обозревая рваное полукружие Уманакского залива. Что самое обидное — сам залив был свободен ото льда, но его просторную горловину от острова Упернивак на севере и до полуострова Нугатсиак на юге пересекало широкое бирюзово мерцающее ледяное колье. В тени высокого берега чернели далеко забегающие в тело острова тесные щели фьордов. Их было три: слева Кангердлуарсукский, справа Ингнернитский, а между ними Камаруюкский — тот самый, год назад намеченный для высадки и проникновения на Ледниковый щит. «Густав Хольм» стоял от устья Камаруюка на расстоянии, как определил Вегенер, тридцати пяти километров.
Первое, чему учит человека арктический мир, — это выдержка. Бывалый полярник, Вегенер и внутренне, и внешне оставался спокойным. Решение принял быстро, поскольку и выбирать-то, собственно, было не из чего. Задержать судно до улучшения ледовой обстановки он не мог — экспедиция попросту не имела для этого денег. Следовательно, высадка с судна непосредственно на берег исключалась. Но ледяной пояс подходил вплотную к мысу, образующему дальний борт Ингнернита, и там располагалось гренландское селение Увкусигсат. Жители его были людьми не совсем чужими — с ними у Вегенера имелась предварительная договоренность о том, что они будут работать в его экспедиции.
Итак, выгрузить на лед все сто тонн груза, то есть две с половиной тысячи тюков, ящиков, бочек, и все это доставить в Увкусигсат, а там… там будет видно.
От Увкусигсата, направляясь к «Густаву Хольму», неслась во весь опор едва различимая даже в бинокль одинокая собачья упряжка. Да, Вегенера здесь ждали…
Девятого мая, во второй половине дня, собачьи упряжки вывезли с судна последние остатки груза. На неприютном каменистом берегу неподалеку от селения Увкусигсат выросли целые горы аккуратно сложенного экспедиционного имущества. Тут же скребли копытами гремучую морскую гальку, фыркали, трясли гривами доставленные еще в первый день исландские пони. Жители селения держались от них на почтительном расстоянии и взирали с опаской: знатоки собак, морского зверя и птиц, они таких животных видели впервые и после немалого замешательства дали им название, наиболее, по их разумению, подходящее — «большие собаки». Кое-кому из экспедиции это казалось смешным и странным, может быть, даже лишний раз доказывающим примитивность ума аборигенов. Вегенер сдержанно хмыкал: а чем, собственно, лучше мы, немцы, некогда назвавшие невиданный ранее заморский овощ «земляным яблоком» — «эрдапфель»? Правы гренландцы, правы: лохматые лошадки на собак походят все же больше, нежели на полярную крысу — лемминга, белого медведя или тем паче на тюленя.