Геологическая поэма

Спор спором, однако в заключение и сторонники, и противники дрейфа равно согласились, что новая гипотеза в любом случае есть явление незаурядное «Пол занавес» кто-то процитировал складное изречение Давида Гильберта [50]: «Великие открытия рождаются парадоксами, а умирают тривиальностями». Самому же Вегенеру при этом вдруг вспомнилась статья известного русского геолога академика Борисяка, которую для него перевел тесть — Владимир Кёппен. В ней о мобилизме говорилось как о концепции, «попутно разрушившей неуклюжие предрассудки, которыми заросла за свое вековое существование история Земли».

Да, из Нью-Йорка Вегенер уезжал с двойственным чувством, но увозил в своей благодарной памяти слова Бэйли, земляка осмотрительного Холмса. Приведя несколько чрезвычайно веских доказательств в пользу былого единства Северной Америки, Британских островов и Европы, Бэйли воскликнул: «Похоже, что Атлантики не существовало раньше, или, другими словами, Вегенер оказался настоящим пророком!»

Однако с незапамятных времен известно, что в своем отечестве пророки котируются не слишком высоко, и в этом Вегенера лишний раз убедил случайный разговор с неким высокопоставленным чином из военного министерства. Тот весьма приблизительно представлял, кто стоит перед ним, поэтому не считал нужным особенно церемониться.

— Плавают ли материки! Бог мой, более нелепого нельзя выдумать! Вот что происходит, когда в стране разброд и люди предоставлены самим себе. Все это часть Версаля, духовная разновидность репараций. Да-да, платим, и этим тоже платим — нелепыми фантазиями свихнувшихся мозгов… Людям надо давать нечто простое, ясное, с учетом их животной сущности. Наука! Надеть на них каски — и в окопы. Вот это им будет наука!..

Вегенер слушал, помалкивал, и полковник, успокоившись, заговорил уже в доверительном тоне:

— Бог мой, двадцать миллиардов золотых марок и двенадцать процентов территории! Но мы им еще покажем эти репарации — и недоноскам-французам, и английским свиньям, не так ли?.. Вы говорите, немецкий корабль «Метеор» открыл какие-то там впадины в океане и тем вошел в историю науки — браво, я горжусь, поскольку я немец! Однако истинная слава Германии совсем в иных кораблях, вы понимаете? Наука должна быть готова надеть каску и военные сапоги… А метеорологические наблюдения в Гренландии — это отлично, дорогой профессор, тут я ваш сторонник: рано или поздно наша бомбардировочная авиация будет летать в полярном небе… — Он двусмысленно осклабился. — Нет-нет, разумеется, мы за мир — мы говорим, мы пишем об этом, но добрый немец хорошо понимает нас…

— Не нравится мне это — внутренняя политика с многозначительным подмигиванием, — не сдержался наконец Вегенер.

Министерский чин улыбнулся умудренно и снисходительно:

— Что поделаешь, государство — это организованная аморальность. Читайте Ницше, дорогой, читайте Ницше!..

По возвращении домой, в Австрию, Вегенер недоуменно говорил жене:

— Не могу понять, что случилось с нашим добрым бюргером. Впечатление такое, будто капусте со свининой он стал предпочитать Ницше и Шопенгауэра. О Шпенглере раньше знали разве что университетские профессора — сегодня о его «Закате Европы» спорят в пивных.

Эльза засмеялась: завсегдатаи пивных, штудирующие Шпенглера, — разве ж это не забавно?

— Странный мы народ, немцы, — желчно рассуждал Вегенер, меряя гостиную сильными шагами отличного лыжника. — После Версаля прошло десять лет, и теперь вдруг оказывается, мы не проиграли войну, а всего лишь не сумели победить. Нас снова подмывает устроить в Европе пьяный дебош: досада побежденных и прочее — ладно, это еще можно как-то понять. Но при чем же здесь, спрашивается, Шопенгауэр? А при том, что жить без хриплой команды унтер-офицера мы никак не можем… Не забывай, я ведь сам бывший солдат… — Усмехнувшись, он вдруг остановился и голосом, полным горечи и яда, процитировал выдержку из старинной немецкой инструкции по тушению пожаров — «Когда загорается дом, надо прежде всего стараться оградить от огня правую стену дома, стоящего налево от горящего дома, и левую стену дома, стоящего направо от него…» Вот каковы мы! — грустно заключил он, останавливаясь перед заметно встревоженной Эльзой.

— Альфред, дорогой, уже пять лет, как мы уехали с родины, — наверно, поэтому то, что происходит там, кажется нам странным, — она старалась успокоить мужа, но сама понимала тщетность своей попытки.

— Возможно, возможно, — рассеянно отвечал Вегенер, и снова его мысли целиком переключались на дела предстоящей экспедиции…

Странное дело, за эти минувшие два года он почти ни разу не почувствовал усталости, он зло, с удовольствием сокрушал преграды и не останавливаясь шел к цели, к суровому острову своей мечты. Последние дни, когда шла погрузка на пароход, пролетели как сон. Все неувязки устранялись удивительно легко, как бы сами собой, приехавшие проводить представители Общества содействия немецкой науке были весьма предупредительны, капитан «Диско» Хансен оказался опытным моряком, знакомым с ледовой навигацией, а сам пароход — добротной, крепко сколоченной посудиной с вместительными трюмами и вполне приличным ходом.

На прощальном вечере Вегенер чувствовал себя помолодевшим лет на пятнадцать — двадцать — словно в канун своей второй гренландской экспедиции двенадцатого года. И лишь чуть больше, чем хотелось бы, слов, сказанных о его заслугах, вызвали легкую тревогу. «Пожалуй, походит на некролог», — невесело улыбнулся он про себя, но в этот момент подошел кто-то из провожающих, задал вопрос, после чего возникла стихийная дискуссия о гренландском антициклоне. Неприятное чувство исчезло и больше в тот вечер не появлялось…

Сейчас, когда начался наконец-то долгожданный путь, Вегенер вдруг ощутил сильнейшую усталость. Видимо, она долго копилась в теле, в мозгу, и, дождавшись минуты расслабления, предъявила свои права. «Пустое, — успокаивал он себя. — Просто я мало спал в минувшую ночь. Скоро все пройдет». Но в глубине души сознавал, что дело не в бессонной ночи. Все-таки полвека, часы жизни вот-вот отобьют пятьдесят ударов, и тут уж ничего не поделаешь. И никуда не скроешься от подавленной на время, но от этого не менее острой тоски по детям, по милой терпеливой Эльзе, которая вот уже семнадцать лет безропотно ждет начала спокойной жизни «как у всех», по уютному их домику, по зеленому ворсу пахнущих разогретым мёдом лугов в предгорьях Штирийских Альп, по прохладным университетским коридорам с задумчиво прогуливающимися коллегами-профессорами, по кривым, грубо мощенным средневековым улочкам Граца, где допоздна бродят ватаги веселых студентов и где, того и гляди, вдруг проковыляет сторонкой призрачная фигура доктора Фауста или его собрата в просторном полумонашеском балахоне, пропитанном флюидами алхимии…

От этих ностальгических мыслей его отвлек веселый, крепкий шум — на палубу дружной гурьбой высыпали члены экспедиции. Возможно, причина заключалась в неутихшем еще предотъездном возбуждении, но Вегенеру показалось, что все они, не далее как вчера добропорядочные горожане, обрели вдруг «экспедиционную» раскованность, широту, энергичную точность движений и что голоса их в пронизанном морским ветром воздухе звучат совсем иначе, чем на берегу. Оставаясь незамеченным, он пытливо разглядывал их, будто видел впервые. Примерно так же в тысяча девятьсот шестом году взирал на него самого профессор Мюлиус Эриксен, руководитель датской полярной экспедиции. Тогда, двадцать четыре года назад, перед опытным датчанином стоял малоизвестный в научном мире молодой немец, свежеиспеченный доктор философии, немного поработавший в астрономическом обществе «Урания» в Берлине и Линденбергской аэрологической обсерватории — и только…

Что ж, дорогое отечество оказалось скупым на субсидии, однако светлых голов и бескорыстных любителей научных проблем в Германии всегда хватало. Иоганнес Георги, Франц Лёве, Эрнст Зорге, Карл Вейкен, Курт Вёлкен… Метеорологи, геофизики, аэрологи. У каждого ученое звание доктора. Солидная научная сила. Вот только полярного опыта, а тем более опыта зимовки ни у кого из них нет. Правда, весной прошлого года Георги, Зорге и Лёве совершили вместе с ним рекогносцировочную поездку в Гренландию, на место будущей высадки и базирования, но это, конечно, не может считаться экспедицией в полном смысле. И еще проблема — язык. Он, Вегенер, единственный среди своих спутников мог немного изъясняться с гренландскими эскимосами, бегло говорил по-датски, благодаря чему облегчалось общение с колониальной администрацией на месте…

50

Гильберт Давид (1862–1943) — немецкий математик; член-корреспондент Российской АН (1922) и иностранный почетный член АН СССР (1934).