Страница 53 из 169
В ту пору мы с Флорой работали над статьей, внешне очень простой, а по сути — едва ли не одной из самых каверзных за всю мою журналистскую практику. Я пытался защитить молодого педагога, которого, собственно, ни в каких конкретных грехах не обвиняли. Просто некоторые детали его поведения вызывали нервный зуд у коллег. Так, он разъезжал по городу на маленьком красном электромобиле собственной конструкции, в беседах с учащимися признавал, что любой педагог, как и всякий человек, может ошибаться (не подрыв ли авторитета воспитателя?), организовал поход на моторных лодках по пути древних варягов: Балтика — Ладога — Днепр — Черное море. Кроме того, этот педагог — а звали его, что я навсегда запомнил, Андрей Петрович Шагалов — на своих уроках истории предлагал учащимся писать дневники от имени Суворова (в ту ночь, когда он решился на переход через Альпы), Кутузова (перед последним свиданием с императором Александром) и даже не очень грамотного Степана Тимофеевича Разина... Может быть, во всем этом и были отступления от канонической педагогики. Но одно несомненно: все его бывшие учащиеся великолепно сдавали вступительные экзамены по истории в вузы. Много лучше, чем выпускники других школ.
Мне предстояло мягко, без нажима, без будоражащего пафоса доказать, что ребята не случайно любят Шагалова и что во всей ситуации нет никакого вызова остальным педагогам и районным органам народного образования. Работал я над статьей долго, несколько раз ее переписывал, отыскивая наиболее гибкие формулировки. Наконец Флора перепечатала статью и сказала:
— Удалось. Осторожно, точно, но вместе с тем смело.
И тут же отправилась на кухню варить кофе. Мир был восстановлен.
— Итак, я прощен?
— Может быть.
— Потрудитесь объясниться определеннее.
Флора засмеялась.
Я действительно походил на человека, застегнутого на все пуговицы, да еще натянувшего поверх костюма противомоскитную сетку — чтобы ни один комар не пробрался к душе и не ужалил. Наверное, это оттого, что, как бы я ни храбрился, многое и разное пришлось мне претерпеть за последние годы. И я оделся в панцирь, изготовленный из сверхпрочного материала: смесь ироничности с прямолинейностью. День, когда я перестал быть «господином Онегиным»... Собственно, почему день? Это был вечер. Над бульварами висел мелкий дождик, что часто случается в этом городе. Свет фонарей дробился, плыл по мокрому асфальту. В спектакле Юрий Ильенко пел Зарецкого — три фразы во время дуэли да две на балу у Лариных.
Зарецкому не хлопают. Его не вызывают на «бис». Его вообще не замечают. Пришел, ушел, что-то пропел. Таких партий в операх много. Нужны для создания фона и колорита. Но если говорить честно, то они попросту дань традиции. Полагается, чтобы новости сообщал специальный гонец. Вот он и возник в «Аиде» — опере крепко сбитой, нота к ноте, совершенной от первого и до последнего аккорда оркестра. Да, собственно, у него даже не партия, а несколько вялых фраз. Так и с Зарецким. Полагалось в ту пору иметь секундантов — он и возник. Онегин вполне мог застрелить юного поэта и без посторонней помощи. Наконец, нужна ли сама сцена дуэли? Достаточно было ссоры на балу и прощальной арии Ленского. Впрочем, сам Чайковский назвал «Онегина» не оперой, а лирическими сценами. И долго противился ее постановке на сцене. Видимо, чувствовал: сделано не все, что можно было, и музыкальная драматургия не так безупречна, как ему самому того хотелось бы. Может быть, именно партию Зарецкого он позже вычеркнул бы не дрогнувшей рукой... Не успел. Свободной минуты не нашлось. Но потомки забыли о сомнениях мастера. Что им до них? «Онегин» им пришелся по вкусу. Терпят и растянутый первый акт, терпят и Зарецкого...
Но в тот давний дождливый вечер (в такую погоду голос обычно «гаснет», а иногда даже меняет окраску тембра, особенно на верхнем регистре) центральной фигурой спектакля был Зарецкий. Его ждала Марина. На него смотрели из-за кулис два голубых глаза. И может быть, никогда еще и нигде господин Онегин не бывал до такой степени лишним человеком. Настолько никчемушным и даже самому себе не нужным, что совершенно непонятно, как он умудрился все же попасть в Ленского? Куда проще было подставить собственный лоб под пулю и разом решить все проблемы... Говорят, женская любовь неисповедима. Иной раз женщины любят почему-то слабых и беззащитных — материнский инстинкт или что-то в этом роде. В популярных статьях на темы психологии этому даже пытаются дать объяснение: мол, сильная женщина должна любить слабого мужчину, а сильный мужчина слабую женщину. И таким образом в перспективе происходит некое выравнивание вида. Потомство у разных пар будет примерно одинаковым и с равными возможностями. В тот вечер победил Зарецкий. Зарецкий и получил в компенсацию Марину. Может, именно потому, что сам не мог стать Онегиным?
— О чем вы думаете?
— Простите, Флора. О разном. Если вам что-то в моем поведении кажется обидным, скажите прямо. Вы отличный секретарь. И очень мне помогаете. А когда закончите университет, то станете хорошим журналистом. Я в этом уверен. Кроме того, вы мне чисто по-человечески симпатичны. Просто эта история с голосами вышибла нас всех из колеи. Как видите, даже в наши времена случаются вещи загадочные.
— Вы давно знакомы с Мариной Петровной?
— Когда я ее впервые увидел, мне было столько, сколько сейчас, наверное, вам. Пусть ее появления на корпункте вас не тревожат и не смущают.
— Меня ничто не тревожит, — сказала Флора. — Но я думаю, может быть, нам съездить к той женщине, о которой я вам говорила?
— В Закарпатье? Зачем? Не напридумывали ли мы сами бог знает чего?
— Нет, — сказала Флора. — Ничего мы не напридумывали. Безголосые стали петь — это факт. Я не смогу спокойно спать, пока не пойму, откуда такое взялось. А вдруг существует какой-то инженер или врач, который проделывает такие фокусы?
— Допустим. Но отыщем ли мы его?
— Обязательно! Вас, если уж вы что-то решили сделать, ничем не удержать.
— Помилуйте, Флора, вы завышаете мои возможности!
— И не думаю! Ведь я каждый день печатаю ваши статьи, веду дела... Это дает мне право.
— Так чем же я отличаюсь от Вячеслава Александровича, который работал здесь раньше?
— Вячеслав Александрович был высок, добр, мягок в обращении и очень улыбчив, — сказала Флора. — А вы какой-то дикий...
— Что? — спросил я. — Да вы все сговорились обзывать меня диким!
По лицу Флоры пробежала тень.
— Я ни с кем не сговаривалась.
— В чем же моя дикость?
— Я сегодня перечитала еще одну вашу статью об инженере с завода мотоциклов. Зло и честно написано. Вы даже об обычных фактах говорите так, что, когда читаешь, становится почему-то тревожно. Вы должны, вы обязаны расследовать историю с певцами.
Флору прервал звонок у двери.
Оказалось, к нам пришли Марина и Николай Николаевич.
— Ну так что же истина? — спросил Николай Николаевич, не здороваясь. — Познаем мы ее или нет?
— Нет, не познаем. Пора возвращаться к реальности. К нормальной жизни со вкусом, с цветом, с запахами. От того, что кто-то хорошо или плохо спел Роберта, в мире мало что изменится. Электростанции будут вырабатывать столько же энергии, сколько и вырабатывали, хорошее пиво будет так же приятно отдавать горьковатым солодом. В последнее время мы все слишком много говорим.
— Можно и возразить. Нынче такое время... Время говорливых людей, сказал Николай Николаевич, усаживаясь. — Сейчас я работаю над повестью...
— А я над статьей, — не слишком вежливо прервал я его. — И давайте заниматься своими прямыми делами.
— Прямыми делами? — переспросил он. — Какие дела надо считать прямыми, а какие нет? Пойди разбери!
— Мои прямые дела — писать статьи. Хотя бы те, которые внесены в квартальный план редакции.
— В вас играет желчь, как было принято говорить в старину, — сказал Николай Николаевич. — Выражение с медицинской точки зрения, может быть, и бессмысленное, но образное.