Страница 52 из 169
Игорь удовлетворенно шевельнул усами, а усы у него, вправду, были видные, как у военачальника. Ему понравилось, как я спел. Тут же вступила Джильда, и мы довели до конца акт.
— Перерыв, — объявил Игорь. — Пятнадцать минут.
Я спустился по ступенькам к двери в коридор. Тут меня и догнал Юра собрался все-таки с силами, не струсил. Это было приятно, и я улыбнулся ему.
— Ты возвращаешься на сцену?
— Нет, — сказал я. — Просто решил попробовать, смогу ли еще тряхнуть стариной.
Мы шли по узкому коридору мимо десятков дверей: костюмерные, гримировочные, комнаты солистов. Навстречу, постукивая пуантами, пробежала стайка балерин.
— Странно все вышло... Тебе, казалось бы, сам бог велел петь, а ты не поешь.
— Нет, — ответил я. — Петь я не имел права. Мне нечего было сказать в вокале. Мог лишь более или менее успешно соревноваться с великими предшественниками. Ничего своего не внес бы. А сейчас у меня пусть маленькое, но свое дело.
— Разреши прямой вопрос...
— Давно пора поговорить прямо.
— Что ты намерен с нами сделать?
— С кем с вами?
— Ну, со мной, с Ириной, с остальными.
— С вами? Да ровным счетом ничего. Но так или иначе выясню, что случилось с вашими голосами. Ведь дело не обошлось без операции?
— И ты обо всем этом напишешь?
— Не знаю.
— Назовешь и наши имена?
— Юра, было бы много лучше, если бы ты, не забегая наперед, ничего не выведывая, попросту объяснил мне, что за операции вы перенесли, кто их вам сделал.
— Нет, — покачал головой Юра. — Нет, этого сделать я не могу. Прости Ирину... Она очень вспыльчива. И поверь, мне очень стыдно. Особенно после того, как сегодня ты ткнул меня, как щенка, носом в лужу... Я, наверное, тоже не имею права петь. Если к себе ты так строг, то что уж нам... Да, мне очень стыдно. Я сегодня звонил по междугородному Марине. Сам не знаю, что со мною делается. Такое ощущение, что спасет единственное: если, как змея, сменю кожу... Нет, даже больше — откажусь от всего, что было раньше, от себя самого...
Я всегда боялся исповедей, боялся этой готовности людей вывернуть себя наизнанку, а потому поспешил прервать Юрия:
— Значит, не скажешь?
— Не имею права. Вы с Мариной решили... — Он на секунду замолчал. Вы теперь вместе?
— Мы? Вместе?
— Извини, я так подумал... Ты вместо меня поешь вечером?
— Юра! — сказал я с досадой. — Успокойся. В вечернем спектакле будешь петь, конечно же, ты. Постарайся быть в форме. А с Мариной у нас отношения еще более далекие, чем были когда-то. Она меня не узнала.
— Как?
— Ну, делает вид, будто впервые встретились.
— Боится, — уверенно сказал Юрий, а я вспомнил, что это же говорил вчера Игорь. — Боится. Я и сам тебя боюсь.
— Но почему?
— Не знаю... Не каждый вот так запросто возьмет и откажется от карьеры... Это пугает. Ты строг к себе, а потому, возможно, слишком строг и к другим. До свидания. Извини. — И он вдруг быстро пошел вперед по коридору, затем оглянулся: — Очень тебя прошу: уезжай!
В общем, я остался у разбитого корыта. Даром только потерял неделю. К тому же вышли все деньги. Брать в долг у Игоря не хотелось.
И я совершил самое неожиданное из всего, что можно сделать: дал телеграмму Флоре с просьбой немедленно вылететь ко мне и привезти двести рублей из командировочного фонда. Если бы меня призвали к ответу и потребовали объяснений, зачем мне нужна здесь Флора, что я собираюсь сделать с двумястами рублями, то ничего внятного я бы не произнес.
Через день прилетела Флора. Но не одна. С нею была Марина. Я встречал их в аэропорту. Собственно, опять все не так. Встречал я одну Флору именно от нее пришла телеграмма на главпочтамт с указанием номера рейса. Но в автобусе, подвозившем пассажиров от самолета к аэропорту, увидел их вдвоем — Флору и Марину.
— Что все это значит? — спросил я, и, думаю, лицо мое в этот момент не выражало ни смирения, ни добродушного желания воспринимать жизнь такой, какая она есть. — Почему вы прилетели вдвоем?
Флора ничего не ответила. Зато Марина принялась объяснять, что лететь она решила, несмотря на протесты Флоры. Ей вдруг стало совестно, что она втянула меня в эту историю. Я почему-то мало поверил в искренность ее слов и принялся рассказывать о Юре, о том, что испытал, слушая его пение. Но она прерывала меня. Она убеждала, что все это ее давным-давно не интересует, да и вообще, она третьего дня говорила с Юрием по телефону.
Очередная неожиданность!
Тут появилась Флора (я и не заметил, когда она отошла) с тремя билетами на обратный рейс.
Только в самолете я понял, что игра в неузнавание закончилась. Я задремал. Неожиданно Марина тронула мою руку. Я вздрогнул и открыл глаза.
— Спи! Еще полтора часа.
Я осторожно отнял руку и ничего не ответил.
Флора лакомилась леденцами. Пила плохой кофе в пластмассовых чашечках. Ей было хорошо. Что ж, Флоре было всего двадцать два года.
Мы оглянуться не успели, как самолет нырнул под тучи и ринулся на посадочную полосу.
— Мне на девятый троллейбус, — сказала Флора. — До свидания.
— Ну и что же теперь? — спросил я, когда мы остались с Мариной на остановке.
Шел мелкий дождик. Было зябко. Ни зонтов, ни плащей у нас не было. Мы успели хорошенько промокнуть и промерзнуть. От этого возникало наивное ощущение, что и во всем мире дискомфорт и непорядок, хотя, к примеру, в Африке или даже поближе, в том городе, который мы только что покинули, вполне могла стоять отличная погода и зонтики если и были нужны, то для того, чтобы спасаться не от дождя, а от солнца.
— Так что же теперь? — повторил я. — Все еще будем играть в прятки?
— Ты дикий. И неудобный. Так же, как ты бросил петь, ты можешь перешагнуть через что угодно. Тебя каждый день надо было бы завоевывать снова. Женщинам приносят счастье отношения более простые.
— Ты говоришь от имени всех женщин?
И тут Марина взорвалась. Она выкрикивала мне в лицо слова обидные и, может быть, несправедливые. Она говорила, что я никогда не понимал женщин. Когда от меня ждали услышать простое ласковое слово, я вдруг начинал разводить непонятные, не имеющие никакого отношения к реальной жизни теории, талдычил, что любовь, если она настоящая, обязательно должна быть похожа на отношения Елены и Инсарова, Ромео и Джульетты... А в мире все много проще. У тех, утверждала она, кто находится рядом со мною, всегда такое чувство, будто они стоят перед экзаменатором. От этого быстро устаешь. Многие, в том числе и сама Марина, вздохнули с облегчением, когда я оставил театр и отправился искать птицу счастья в журналистике. Она так и сказала: «птицу счастья». Я расхохотался. Эта «птица счастья» показалась мне до такой степени нелепой, что всерьез и возразить было нечего.
— Мне на девятый троллейбус! — побледнев, повторила Марина слова Флоры. — Я хочу ехать одна...
— Пожалуйста! — сказал я, и не без некоторого облегчения.
Вот уж три дня Флора не заваривала мне кофе. Она вела себя подчеркнуто официально, аккуратно исполняла секретарские обязанности. Звонила по телефону всем, кому следовало, перепечатывала письма и материалы. Но на ее лице ни разу не возникло даже дальнего отсвета улыбки. Почему? Конечно же, на все имеются причины. Интересно, о чем они говорили с Мариной, когда летели вызволять меня в приморский город? Предположим, Марина сказала ей что-то, чего не следовало бы говорить. Но ведь это еще не повод, особенно для секретаря корреспондентского пункта, вести себя со своим шефом недружелюбно. А собственно, в чем недружелюбие? В том, что она перестала готовить кофе? Да и входит ли это в обязанности секретаря?
И я сам отправлялся на кухню.
Как-то раз, почему-то сознательно сделав это в присутствии Флоры, я позвонил Марине, расспросил о самочувствии, твердо пообещав в свободное время все же докопаться до сути внезапных превращений безголосых в голосистые. Флора не подымалась, не уходила посреди разговора, не проявила никаких признаков заинтересованности. Она не подняла головы от машинки, но, я уверен, слышала каждое мое слово. Марина пообещала в ближайшее время зайти на корреспондентский пункт и передала привет от Николая Николаевича. Я так и не понял, был ли он во время разговора с нею. Но говорила Марина так, будто нас слышал кто-то третий. Впрочем, в таком случае мы были на равных. Ведь меня тоже слушала Флора.