Людовик и Елизавета

Таким образом, его шпионаж пока еще не принес ярких результатов. Но довольно было и того, что надлежащим сферам была известна роль Ханыкова, как подстрекателя, и было решено, что придет подходящий момент, Ханыкова схватят и под пыткой выведают все, что нужно.

Впрочем, и Мельникову удалось кое-что вызнать; он сообщил Кривому, что гоф-фурьер Воронихин кажется ему подозрительным, что голос Воронихина имеет сходство с голосом исчезнувшего купца Алексеева и что фурьер почему-то усиленно сторонится его, Мельникова. Это сообщение Василий Сергеевич сделал между прочим, так как особенного значения ему не придавал. Зато для Кривого это было целым откровением, а потому он немедленно приказал Ваньке Каину денно и нощно сторожить дворец цесаревны и, если Воронихин в ночное время куда-нибудь выйдет, немедленно схватить его и доставить куда следует.

Что касалось Ваньки Каина и его сообщника Жана Брульяра, то они были довольно в нерадостном настроении. С переездом Шетарди на дачу Жан был совершенно лишен возможности раздобыть какие-либо сведения, так как если у посла и происходили какие-нибудь совещания, то исключительно в саду, выходившем прямо к Невке и совершенно недоступном для большинства челяди.

А Ванька Каин чуть с ума не сходит от злости, что лакомый кусочек в виде двух сотен червонцев, обещанных ему за поимку Столбина, грозит окончательно ускользнуть от него. О Столбине не было ни слуху ни духу; вдобавок пропал и Шмидт, и таким образом ускользнула надежда найти Столбина под личиной переводчика шведского посольства.

В остальном ему тоже не везло. Чтобы поднять свой престиж, он было пустился на старые московские штучки и пытался путем хитрых подковырок утопить в грязных водах тогдашнего правосудия людей, обвиненных им в несуществующих преступлениях. Но вся беда была в том, то ему приходилось в таких случаях действовать через Кривого, Семен же Никанорович не напрасно говаривал: "Я сам — Кривой, а потому меня на кривой не объедешь". Таким образом, попытки Ваньки Каина реабилитировать себя за чужой счет не имели успеха.

Анна Николаевна Очкасова тоже чувствовала себя не по себе, но не давала запугивать себя разными страхами, бодро приговаривая, что "волков бояться, так в лес не ходить". С неустрашимостью, которая могла равняться разве ее же ловкости и изворотливости, она с головой отдалась политической агитации. Секретаря нового атташе французского посольства можно было встретить повсюду — в игорных домах, в модных ресторанах, на офицерских балах и пирушках, на излюбленных прогулках. Казалось, что этот бойкий, остроумный, любезный, к сожалению, горбатый молодой человек страстно жаждал использовать всю широту наслаждения жизнью. Но, прикрываясь маской кутилы и прожигателя жизни, Жанна неустанно агитировала за царевну, и плоды ее стараний начинали сказываться: офицеры гвардейских полков становились все нетерпеливее.

Однако, по мере того, как хлопоты Жанны приносили все большие и большие результаты, глубокое разочарование начинало пробираться к ней в душу. Все было готово, царевне надлежало только самой энергично взяться за дело, а она под всевозможными предлогами отвиливала от решительных действий. Между тем готовность гвардейцев доходила до апогея. Так, в начале июня гвардейские офицеры подстерегли Елизавету Петровну на прогулке и кинулись к ней с недоуменными восклицаниями:

— Матушка ты наша! Когда же это будет наконец? Мы все готовы и только ждем твоих приказаний! Что наконец повелишь нам? — возбужденно говорили они.

Цесаревна не на шутку перепугалась.

— Ради Бога, молчите и опасайтесь, чтобы вас не услыхали! — в отчаянии зашептала она, не зная, куда бы деваться, и готовая провалиться сквозь землю от ужаса. — Не делайте себя несчастными, дети мои, и не губите и меня! Разойдитесь, ведите себя смирно: минута действовать еще не наступила!

Но почему эта минута не наступила?

Жанна боялась, что она никогда не наступит. Она начинала подозревать, что Елизавета Петровна просто играет в опасную забаву — политику, но и не думает, в силу своего легкомыслия и трусости, серьезно взяться за дело. И действительно, веселые пиры и всевозможные любовные похождения, казалось, исключительно поглощали все внимание царевны.

Жанна разочаровалась и в доброте Елизаветы Петровны. Она видела, что легкость, с которой цесаревна разбрасывала деньги, проистекала скорее из присущего ей мотовства, желания нравиться, жажды популярности; но случись ей поступиться чем-нибудь нужным, необходимым, этого она, как начинала думать Жанна, и для родного отца не сделает.

Да, жизнь в Петербурге заставила Анну Николаевну значительно изменить взгляд на вещи. Прежде она думала, что все дело тормозится французским послом. Может быть, так оно и было вначале; но теперь Шетарди добросовестно делал все, что мог, а тормозила осуществление заговора сама же цесаревна. Шетарди ограничил свои требования немногими, легко приемлемыми пунктами, но Елизавета Петровна увертывалась от признания их своей подписью. Шетарди из кожи вылезал, чтобы добывать и передавать цесаревне деньги, необходимые для поддержания огненной готовности и преданности гвардейцев, а она своей пассивностью только толкала гвардейцев на какое-то цельное выступление. И Жанне делалось больно при мысли, что она подчинила всю свою жизнь мысли спасти Россию возведением на престол Елизаветы Петровны и что эта мысль оказалась новой химерой.

Тем временем отношения со Швецией все портились и портились. В середине июня стало известным, что шведское правительство отзывает барона Нолькена обратно в Швецию. Его отъезд был назначен на конец июня, и это всполотдаю приверженцев цесаревны. Ведь отзыв посла означал близость открытия военных действий, а если для возведения царевны на престол не воспользоваться этой внешней заварухой, тогда долго еще пришлось бы ждать другого столь же удобного момента.

Незадолго до своего отъезда Нолькен объехал с прощальными визитами всех высоких лиц. Был он и у цесаревны, но переговорить им по душе не удалось, так как при приеме присутствовало несколько человек из тех, доверять которым было невозможно. Поэтому чтобы известить Нолькена о своем решении по поводу нескольких возбужденных им вопросам, Елизавета Петровна послала вечером, накануне отъезда посла, Столбина-Воронихина сообщить на словах свой ответ.

Не без внутреннего неудовольствия подчинился Столбин приказанию царевны. Ведь этот вечер был кануном не только отъезда барона Нолькена, но и его собственной свадьбы, которая должна была произойти в домовой церкви дворца Елизаветы Петровны. Но что было делать? И с тяжелым сердцем Петр Андреевич поздно вечером вышел из дворца.

Почему-то в этот день его с особенной силой преследовали воспоминания. Припомнилось, как он впервые увидел Оленьку, как с первого взгляда пленился ее хрупкой прелестью, как объяснился с ней. Припомнилось тяжелое время разлуки, радость обретения… А завтра… завтра…

Но ему даже страшно становилось от сладостной жути предвкушения ожидавшего его счастья.

Погруженный в свои тихие мечты, он подвигался по заснувшим улицам, не обращая внимания на то, что за ним все время и неотступно крадется какая-то тень. Не подозревая ничего, Столбин свернул в переулочек, совершенно пустынный и темный, несмотря на то, что стояла белая ночь; темнота происходила от того, что небо было густо обложено большими мохнатыми тучами.

Навстречу ему показались двое мирных прохожих. Поравнявшись со Столбиным, они расступились по обе стороны, как бы желая дать ему дорогу, но не успел Петр Андреевич сделать и двух шагов, как сзади его сильным броском опрокинули на спину, и в тот же момент кто-то третий засунул ему в рот тряпку. Затем Столбин почувствовал, что его быстро и ловко окручивают веревками.

— Стой-ка, ребята, — проговорил знакомый голос, — сначала надо посмотреть, тот ли это, кого нам нужно, а то как бы греха не вышло! Этот самый! — продолжал он, пригибаясь к самому лицу брошенного на землю, причем Столбин увидал перед собой наглое лицо Ваньки Каина. — Э, ангелы небесные! — вдруг вскрикнул негодяй, внимательно приглядываясь к глазам Столбина. — Да ведь это — старый знакомец, купец Алексеев! Ну, знатная нам пташка попалась!