Город, который боролся

Чанна обернулась, почувствовав на подсознательном уровне, как что-то движется по воздуху у нее за спиной. Этим «чем-то» оказался поднос, плывущий в локте над полом. Закрывающая его сверху крышка откинулась, и стали видны бокалы и бутылка виноградного вина, запечатанная пробкой. На белой полотняной салфетке лежала красная роза. Ее губы сжались в узкую полоску, но, когда она заметила, что Кларен внимательно наблюдает за ней, и поняла, что наверняка покраснела, сдержала порыв швырнуть бутылку в сенсор, связывающий Симеона с этим офисом.

— Да, в любом случае, давайте выпьем за успех этого начинания, Кларен, — сказала она и принялась откупоривать бутылку.

Она игриво подняла свой бокал в направлении сенсора и, отпив, была поражена утонченным вкусом сухого вина.

— Гм. Совсем неплохое белое! Не знала, что у тебя в запасах есть и такое, Симеон.

— Я тоже не лишен кое-каких талантов, — отозвался он, сгорая от желания, чтобы в офисе Кларена был экран, на котором он мог бы изобразить и учтивую улыбку.

Допив оставшееся вино, Чанна поставила бокал на поднос.

— Если вы перебросите ваши планы мне на терминал, господин Кларен, я подумаю над ними в свободное время. — После этого она выскочила из его офиса, твердо зная, куда направится.

Добравшись до своей комнаты, она уже бушевала вовсю.

— Могу поспорить, ты считаешь, что поступил очень тонко и остроумно! Так остроумно, словно только что получил по лбу астероидом, ты… — Она развернулась к экрану, который Симеон благоразумно оставил пустым, не давая ее раздражению сфокусироваться на чем-то конкретном. Тут она услышала незнакомые звуки, наполнявшие ее комнату.

Симеон с удовольствием наблюдал, как постепенно меняется выражение ее лица — от разъяренного до удивленного и, наконец, до завороженного, — едва зазвучала мелодия ретикуланской песни. Звук был тихим, долгим, словно призрачным. Строго говоря, в этой музыке не было привычной мелодии, но она почему-то заставляла представить тишину лесной чащи и капли росы, сверкающие, как брильянты, в солнечных лучах, пробивающихся между листьев.

Чанна на миг застыла на месте. Она слегка вздрогнула, когда дверь со стуком захлопнулась: так она была раздражена посторонним звуком, мешавшим ей слушать это совершенное творение. Потом, осторожно ступая, словно боясь, что шуршание ткани или тапочек по ковру не дадут ей услышать еще несколько драгоценных секунд неземной музыки, звучавшей в комнате, она подошла к стулу. Чанна, едва дыша, села так медленно, что, казалось, не коснулась сиденья — так ее поглотила музыка.

«Мое первое впечатление о ней было действительно верным, — подумал Симеон, наблюдая за Чанной. — Действительно лиса!» Затем, всмотревшись пристальней, он уже не был уверен в этом: полузакрытые глаза наполнились слезами, а острое зрение позволило ему разглядеть, как расслабилось ее лицо. «Теперь она совсем не похожа на лисицу!» Вообще-то она даже казалась доброй… хорошей.

Когда песня оборвалась, закончившись абсолютной тишиной, она так и осталась сидеть неподвижно. Потом, закрыв глаза и медленно откинувшись назад, сцепила руки перед собой. Когда Чанна наконец открыла глаза, они блестели, а ее голос звучал немного хрипло.

— О, Симеон… За это я могу простить тебе почти все твои пакости! Я могу даже поцеловать тебя. В знак признательности, разумеется. Это было просто прекрасно. Спасибо, — она улыбнулась.

Отвечая ей, Симеон смодулировал голос так, чтобы казалось, что он улыбается:

— Всегда пожалуйста. А ты случайно не догадалась, что это было? — Он считал, что она не знает, но постарался, чтобы это никак не отразилось в его голосе.

Вытерев глаза, она сказала:

— Мне никогда не приходилось этого слышать, но это, скорее всего, одна из ретикуланских песен.

— Ты права, — удовлетворенно заметил Симеон. — Но, могу поспорить, ты ни за что не догадаешься, кто её исполняет. — Он постарался, чтобы в его голосе не прозвучало ни малейшего намека на самоуверенность.

— Так откуда я могу знать, какие там вообще есть певцы и кто мог спеть это, кроме ретикуланца, а они живут на другом конце Галактики. А! Неужели это… — Ее глаза округлились от благоговейного трепета: — Хельва? Говорят, она исполняет их. Но… ты… и Хельва, корабль, который поет?

— Именно она, — реакция Чанны доставила Симеону громадное удовольствие.

— Ты ее знаешь?

— Конечно, — в голосе Симеона прозвучала гордость. — Время от времени она наведывается, чтобы навестить… — он просто не смог удержаться от паузы, усилившей впечатление, — меня. Так как записей ретикуланских песен — от которых мы, капсульники, получаем ни с чем не сравнимое удовольствие — мало, она и сделала мне этот подарок — Воспоминание о волнении, которое он тогда испытал, заставило его голос звучать теплее.

Чанна улыбнулась в ответ:

— Наконец-то ты прослушал мои личные записи, я права?

— Ну, знаешь, я бы с удовольствием рассказал, насколько я щепетилен, но, когда дело касается музыки, я просто не могу удержаться. Мне показалось, что эта запись понравится и тебе.

— О, — выдала она, и ее голос дрожал от смеха, — тогда как насчет создания департамента легкой музыки? Как ты говорил уже много раз, — сарказм в ее голосе смешался с досадой, — и ты наделен многими талантами. А ты случайно не поешь? Этого не указано в твоем досье.

Симеон издал такой звук, словно пытался прочистить горло, явно указывающий на то, насколько уязвлено его достоинство.

— Я не такой, как Хельва, и не делаю заявлений насчет дискриминации в области музыки. Я слушаю то, что мне нравится, но я не знаю, что мне понравится, пока не услышу этого.

— Так что же еще ты слышал и полюбил? — спросила она по-прежнему снисходительно после той прекрасной песни. — Кроме тяжелого рока, разумеется.

Его голос прозвучал смущенно:

— Вообще-то я не слишком люблю этот грохот. Знаешь, я просто привык к нему. Парни, работавшие на первых разработках в поясе астероидов и прилетавшие ко мне, не хотели слушать ничего другого. Большая часть из того, что мне нравится, относится к классической или оперной музыке.

— И мне это тоже нравится, — сказала Чанна, улыбаясь его колонне с такой добротой, какой он и не подозревал в ней прежде. — Ладно, если ты настолько понравился Хельве, что она подарила тебе эту необыкновенную ретикуланскую запись, и ты действительно отдаешь предпочтение классической и оперной музыке, возможно, мы объявим перемирие?

— Перемирие? А нам оно нужно?

Ее глаза сузились.

— Если по-честному, то да. У нас уже было несколько стычек — Она усмехнулась. — Взаимная любовь к музыке, возможно, сблизит нас больше всего. Закончив несколько классов средней школы, я обнаружила, что все мои лучшие друзья поют со мной в одном хоре. — Она прильнула к колонне, впервые демонстрируя ему столь интимные чувства. — Мы обычно ставили и разыгрывали оперы-фантомы.

— Чем-чем вы занимались?

— Мы выбирали героя или тему, композитора, а потом — исполнителей. По правилам и композитор, и исполнители должны были жить как минимум в прошлом веке.

— Неужели? Как экстравагантно! — Симеон замолчал, чтобы обдумать рассказанное ею. — Продолжай!

— Мы обычно начинали… с названия этой оперы. Скажем, «Распутин». Слышал о нем? — Ее насмешливый хитрый голос дразнил его, словно она снова собиралась бросить ему вызов.

— Конечно, слышал. Его часто считают косвенной причиной удавшейся революции.

Она с иронией посмотрела на его колонну.

— А ты не слышал о том, что он к тому же и вызвал войну, а?

— Мы заключили перемирие или нет?

— Заключили, — согласилась она, поднимая руки и признавая свое поражение.

— И кто написал эту вашу оперу «Распутин»?

— Верди, — моментально ответила она. — Такая грандиозная тема да еще в такое смутное время показалась бы ему необыкновенно привлекательной. Как ты думаешь? А теперь скажи мне, кто мог бы исполнить главную партию?