Страница 8 из 47
Она упомянула семью Лициниев Крассов — известных миллионеров. Почему бы ему, Сулле, не подцепить богатую невесту, как это сделал несравненный Аппий Клавдий Пульхр? Как — почему? Да потому, что ни отец, ни мать, ни брат, ни опекун богатенькой благородной девочки не захотят ей такого счастья!
Все удовольствие от поддразнивания женщин пропало. Сулла развернулся на пятках и крадучись пошел к кливусу Победы. Он заметил, что две Юлии были призваны к порядку и вернулись к своей рассерженной матери под защиту тента.
Странно блестящие глаза Суллы быстро оставили в покое Юлию-старшую. Однако они внимательно задержались на Юлии-меньшой. О боги, да она красотка! Сладкий пирожок, сочащийся нектаром, — блюдо, достойное олимпийца.
Он почувствовал в груди нарастающую боль и, чтобы избавиться от нее, стал массировать себя, судорожно работая рукой под складками тоги. Но Сулла был уверен, что девочка повернулась на своем стульчике и смотрела ему вслед, пока он не исчез из вида.
Позже он спустился по лестнице Весталок к Римскому Форуму и, пройдясь до Капитолийского холма, встал в хвосте толпы перед храмом Юпитера Наилучшего Величайшего.
У Суллы был маленький талант — он умел заставить окружавших его людей буквально ежиться от непонятной тревоги. Когда он хотел этого, с ним предпочитали не соседствовать. Этим талантом Сулла пользовался, чтобы занимать лучшие в театре места. Однако сейчас он не применил своего умения, хотя мог бы беспрепятственно добраться до первых рядов среди всадников, чтобы лучше видеть место жертвоприношения.
Права присутствовать при этом событии он не имел, но знал, что выгнать его никто не сможет. Немногие всадники знали, кто он такой. Даже среди сенаторов не все были знакомы ему, но и здесь нашлись бы те, кому ведома его родовитость.
Некоторые черты, унаследованные от предков, ты не можешь потерять, даже изолированный от основного течения благородной жизни. Кровь, кровь тысячелетней выдержки давала себя знать. Ее голос звучал тревожными колокольцами. Она словно оплакивала обреченного: «Осторожно, тебе так нельзя, ты можешь посрамить честь рода!» Сулла часто слышал их перезвон. И не пытался встревать в политическую болтовню на Форуме. Лучше быть вовсе отщепенцем, нежели кривляться, изображая, будто имеешь какой-то общественный вес.
И еще, стоя среди всадников, он вдруг осознал — начался дурной год. Это его кровь подсказала ему.
Еще один дурной год в длинной череде дурных лет. Тянется эта череда с тех пор, как был убит Тиберий Семпроний Гракх. Затем, спустя десять лет, его брат Гай Гракх был принужден к самоубийству. Ножи, сверкнув на Форуме, подрезали удачливость Рима.
Рим катился дорогой упадка, подталкиваемый пафосом политиков. Толпа заурядностей и ничтожеств. Среди них есть и полуспящие — мужи, гордо презирающие холодную изморось. Вот они, все тут. И кто-то из них насытил свою жадность тридцатью тысячами смертей — погубив за какие-то десять лет столько отличнейших римских и италийских солдат.
Деньги, деньги и снова деньги. Их сила понятна всем и везде, хотя некоторые забывают или недооценивают ее. Кто-то стремится к ним, другому они необходимы, так сказать, попутно — это зависит от индивидуальности. Но никто не хочет упустить своего шанса — пусть лучше Рим падет во прах. Где же те великие мужи, которых интересует не собственная мошна, а величие Рима?
Белый бык почуял недоброе. Удивительного мало — стоило лишь взглянуть на новоизбранных консулов. «Будь я белым быком, — подумал Сулла, — я также не жаждал бы умереть во славу Спурия Постумия Альбина, патриций он там или нет… Откуда такие, как он, всегда находят деньги? Такие, как Постумий Альбин, всегда женятся на деньгах. Пусть лопнут их глаза!»
Кровь побежала вниз. Очень много крови из очень большого быка. Это было расточительно. Потенция, сила — все выливалось на траву. Но какой, однако, замечательный цвет! Богатый, малиново-алый, блестящий и густой поток подбирался к самым ногам. Сулла смотрел не мигая — не отводя глаз.
Почему все, что наполнено внутренней энергией и мощью, имеет красный цвет или оттенок красного? Огонь. Кровь. Волосы — его волосы. Возбужденные пенисы. Сенаторская обувь. Мускулы. Расплавленный металл. Лава.
Однако время идти.
Идти куда?
Все это время он смотрел на кровь, а когда поднял глаза, то столкнулся с пронзительным взглядом высокого сенатора в тоге «бывшего», какие носили господа из магистрата. Поразительно! Вот это мужчина! Но кто он? Похоже, он не принадлежит к славным семьям.
Изгой Сулла чутьем распознавал себе подобных. Этот, бесспорно, его собрат. Конечно, не из Славных. Но кто? На чистокровного римлянина он не слишком похож — нос выдает, чересчур короткий и прямой. Кельтский нос. Пикт, наверное… Смотрите, какие у него огромные брови! Кельт, конечно. Да, смотрится внушительно — горячий, гордый и умный. Настоящий орел. Но кто он?
Не из консулов — этих Сулла знал всех. Скорее претор. Но не из теперешних преторов — те скучились и трепетали за спинами у консулов и напоминали стареньких «королев», которым хорошо пообещали, да плохо вставили.
— Э-эх! — Сулла с усилием, но все же решительно оторвался от созерцания бывшего претора с орлиной внешностью.
Пора идти. Но куда? Конечно же, в свое укромное убежище — между влажными, стареющими телами своих женщин, мачехи и любовницы.
— Что ж, — Сулла пожал плечами и ухмыльнулся, — не худшая судьба для человека, который мог бы сегодня войти в Сенат.
Главной неприятностью для иностранных правителей, приезжающих в Рим, была священная граница — померий. Ее нельзя было пересечь. Посему Югурта, царь Нумидии, в первый день нового года бесновался на роскошной загородной вилле. В страшном, нетерпеливом раздражении он топтал землю Пинция.
Вилла смотрела на Тибр, за которым открывалось Марсово поле. Человек, предложивший виллу, все время восторгался «видами»: от Капитолия до Ватиканского холма равнина, разделенная надвое Тибром, — вся как зеленый ковер. В Нумидии нет таких больших рек…
Человек болтал без устали, забывая сказать, что он — представитель сенатора, поклявшегося в беззаветной преданности делу Югурты, однако желающего сдать свою виллу подороже — с тем, чтобы обеспечить себе к столу на много месяцев вперед такой дорогой деликатес, как пресноводный угорь.
Кто внушил этим людям, что любой чужак — хоть бы и царь — является дураком и простофилей? Югурта прекрасно догадывался, чья это вилла. Он знал даже, что его бессовестно надули с арендной платой. Но молчал, ибо Рим — не место для откровенных высказываний.
Югурта сидел на лоджии в садике — перистиле, весьма обширном. Замечательный «вид» был перед ним как на ладони, но Югурте мало с него было радости: ветер приносил с Марсова поля навязчивые ароматы удобрений — там, вокруг виа Ректа, расстилались общественные сады.
Пахло очень сильно, и Югурта жалел, что не выбрал для жилья окрестностей Бовилл или Тускула. Это было дальше от Рима на пятнадцать миль, но в Нумидии такое расстояние считается несерьезным. Да и какая, в сущности, разница, где ему жить, если проклятой священной границы все равно не перейти? Хотя отсюда он может на нее поплевывать время от времени — от скуки.
Стоит лишь повернуть голову — и он может насладиться созерцанием задворок Капитолия и кусочка грандиозного храма Юпитера Наилучшего Величайшего. В нем, если верить слугам, в данную минуту новоизбранный консул распинается перед сенаторами на первом собрании этого года.
Как можно иметь дела с римлянами? Ответ на этот вопрос очень беспокоил царя Югурту.
Сначала все выглядело вполне симпатично.
Его дед, великий Масинисса, выковал царство Нумидию из обломков. Эти обломки после поражения Карфагена от римлян валялись на две тысячи миль по северному Африканскому побережью. На это первое деяние Масиниссы в Риме посмотрели сквозь пальцы. Но позже, когда тот, усилившийся и укрепившийся, стал учинять Риму неприятности, запахло новым Карфагеном. Рим собрался принять меры.