Страница 37 из 47
Хотя Стих почти ничего не ел за обедом, расстраиваться он не стал. В таблинии у него имелся хороший склад съестных припасов: полный кувшин его любимых фиг в сиропе, небольшой поднос медовых пирожков, который повар должен был все время пополнять, несколько видов ароматного желе, доставленного из Парфии, коробка крупного, сочного изюма, медовые пряники, вино на меду. Стих вполне мог обойтись без жареной баранины и тушеной брокколи. Он был сладкоежкой.
Подперев подбородок рукой, при свете пяти свечей, рассеивающих вечерние сумерки, Луций Гавий Стих жевал засахаренные фиги и внимательно рассматривал иллюстрации в книге. Читал короткие пояснения на греческом. Конечно, этим подарком Сулла хотел сказать, что сам он не нуждается в подобных книгах, потому что все это уже проделал на практике. Но это не умаляло интереса; Стих не был таким гордым. Ах! Ах, ах, ах! Что-то происходило под его расшитой туникой! И он незаметно опустил руку на колени с таким невинным видом… Даже жаль становилось, что свидетелем этого был лишь кувшин с засахаренными фигами.
Поддавшись импульсу — и ненавидя себя за это, — Луций Корнелий Сулла на следующее утро шел через Палатин к тому месту, где он встретился с Юлиллой. Был самый разгар весны. То и дело попадались яркие пятна цветов: нарциссы, анемоны, гиацинты, фиалки, даже местами ранние розы. Дикие яблони в бело-розовом цвету. Камень, на котором он сидел тогда, в январе, теперь стал почти невидим среди буйно разросшейся травы.
Юлилла со служанкой была там. Она похудела, медовый цвет ее волос поблек. Когда она увидела его, дикая радость залила краской ее лицо, кожу, волосы — она стала красивой! О, никогда в мире, ни одна женщина не была такой красивой! От этого зрелища волосы зашевелились на голове. Сулла остановился как вкопанный. Его охватил благоговейный страх, граничащий с ужасом.
Венера. Она была Венерой. Повелительницей жизни и смерти. Ибо для чего дается жизнь, как не для продолжения рода, и что такое смерть, как не прекращение этой жизни? Все остальное — декорация, безвкусные украшения, которые придумали мужчины, чтобы убедить себя, что жизнь и смерть должны значить больше.
О, она была Венерой!.. Но делало ли это его Марсом, равным ей божеством? Или же он — Анхиз, простой смертный, которого она остановила, только вообразив, будто полюбила его?
Нет, Марсом он не был. Жизнь определила его быть лишь украшением. И при этом — самым дешевым, мишурой, блесткой. Кем же он может быть, как не Анхизом, человеком, чья настоящая слава заключалась лишь в том, что Венера на какой-то момент снизошла до него? Его трясло от ярости. И он направил всю свою злость и разочарование против нее. В нем возникло желание ударить ее, низвести Венеру до Юлиллы.
— Я слышала, что ты вчера вернулся, — сказала она, не двигаясь с места.
— Шпионов разослала? — осведомился он, не приближаясь к ней.
— На нашей улице этого не требуется, Луций Корнелий. Слуги знают все, — возразила Юлилла.
— Надеюсь, ты не воображаешь, что я пришел сюда в поисках тебя? Потому что это не так. Я пришел сюда в поисках покоя.
Она действительно еще больше похорошела, хотя он не думал, что это возможно. «Моя девочка-мед», — подумал он. Юлилла… Имя сорвалось с губ, как капля меда. Как имя Венеры.
— Значит ли это, что я нарушила твой покой? — спросила она. И до чего уверена в себе — необычайно для такой молодой девушки!
Он засмеялся. Ему удалось сделать так, что смех прозвучал легко, весело.
— О боги! Девочка, сколько же тебе еще расти! — воскликнул он, смеясь. — Я сказал, что пришел сюда в поисках покоя. Это значит, что я надеялся здесь его найти. Если подумать хорошенько, то ни на йоту ты не нарушаешь моего покоя.
Она все еще сопротивлялась.
— И вовсе нет! Это должно означать, что ты не ожидал увидеть меня здесь.
— Вот мы и пришли к тому, с чего начали, — к равнодушию, — сказал он.
Конечно, состязание было не на равных. У него на глазах она съежилась, потускнела — бессмертная стала смертной.
Лицо ее сморщилось, но ей удалось сдержать слезы. Юлилла только смотрела на него — озадаченно. То, как он выглядел и что говорил, никак не соотносилось с тем, что чувствовало ее сердце. А сердце говорило, что он попал в ее сети.
— Я люблю тебя! — сказала она, словно это все объясняло.
Он опять засмеялся:
— Что ты можешь знать о любви в пятнадцать лет?
— Мне уже шестнадцать!
— Послушай, дитя, — резко сказал Сулла, — оставь меня в покое! Ты не только назойлива и несносна, но уже становишься обременительной. — Он повернулся и пошел прочь, ни разу не оглянувшись.
Юлилла не разразилась слезами; но было бы лучше, если бы она заплакала. Неистовые и мучительные рыдания помогли бы ей понять, что она была неправа. Что у нее нет ни шанса заполучить его.
Она направилась туда, где ждала Хрисеис, ее служанка, делая вид, будто разглядывает пустынный Большой цирк. Юлилла шла с высоко поднятой головой. Она была гордой.
— С ним будет трудно, — сказала она, — но ничего. Рано или поздно он будет моим, Хрисеис.
— Не думаю, что он хочет тебя, — сказала Хрисеис.
— Конечно, он хочет меня! — фыркнула Юлилла. — Он отчаянно хочет меня!
Зная Юлиллу, Хрисеис предпочла смолчать. Вместо того чтобы попытаться урезонить хозяйку, она лишь вздохнула, пожала плечами:
— Поступай, как знаешь.
— Я всегда так и делаю, — отрезала младшая дочь Юлия Цезаря.
Они молча направились домой. Это было для них необычно — обе считались болтушками. Госпожа и служанка были почти ровесницами — они и выросли вместе. Возле огромного храма Великой Матери Юлилла решительно сказала:
— Я откажусь есть.
Хрисеис остановилась.
— И как ты думаешь, к чему это приведет?
— Ну, в январе он сказал, что я толстая. Я и была толстой.
— Юлилла, ты не толстая!
— Толстая. Поэтому с января я не ела сладостей. И похудела, но еще недостаточно. Ему нравятся худые женщины. Посмотри на Никополис. У нее руки, как палочки.
— Но она старая! — воскликнула Хрисеис. — Что хорошо для тебя, нехорошо для нее. Кроме того, твои родители забеспокоятся, если ты перестанешь есть. Они подумают, что ты заболела!
— Вот и хорошо, — молвила Юлилла. — Если они решат, что я заболела, так же подумает и Луций Корнелий. И забеспокоится обо мне.
Лучших и более убедительных аргументов Хрисеис не могла и придумать, ибо она не блистала ни умом, ни здравомыслием. Поэтому она попросту залилась слезами, чем доставила Юлилле большое удовольствие.
Спустя четыре дня после возвращения Суллы в дом Клитумны Луций Гавий Стих слег с несварением желудка. Встревоженная Клитумна созвала полдюжины самых известных докторов Палатина; общий диагноз гласил: отравление пищей.
— Рвота, колики, понос — классическая картина, — заключил их спикер, римский врач Публий Попиллий.
— Но он же не ел ничего, чего не ели бы и мы! — возразила Клитумна с неподдельным страхом в голосе. — Он вообще ест куда меньше, чем мы, и это меня тревожит больше всего!
— Ах, госпожа, думаю, ты заблуждаешься, — еле слышно пробормотал длинноносый грек Афинодор Сикул, практикующий врач, известный своим стремлением всегда докопаться до самой сути. Он прошелся по дому, заглянул в каждую комнату, в атрий, в покои, расположенные вокруг внутреннего сада. — Тебе, разумеется, известно, что у Луция Гавия в кабинете целая лавка сладостей?
— Фи! — взвизгнула Клитумна. — Ну уж и лавка! Несколько фиг да пирожков, вот и все. Да он почти и не притрагивается к ним!
Шестеро ученых мужей переглянулись.
— Госпожа, он поглощает их весь день и еще полночи — так мне сообщили твои слуги, — сказал Афинодор-сицилиец. — Настоятельно советую убедить его отказаться от кондитерских изделий. Если он будет питаться надлежащей пищей, не только исчезнут проблемы с желудком, но и общее состояние существенно улучшится.
Луций Гавий Стих слушал все это, простертый на своем ложе. Он был слишком слаб, чтобы что-то сказать в свою защиту. Его слегка выпученные глаза перебегали с одного лица на другое.