Страница 35 из 47
А вот за Капенскими воротами начинался уже настоящий город. Не перенаселенное скопление домов, как Субура и Эсквилин, но тем не менее город. Сулла миновал Большой цирк, поднялся по лестнице Кака на Гермал. Оттуда уже недалеко до дома Клитумны.
У входа в дом он глубоко вздохнул и — постучал. И мгновенно очутился среди визжащих женщин. Никополис и Клитумна плакали и верещали от восторга, они висели у него на шее, а когда он стряхнул их, продолжали кружить возле, не желая ни на мгновение оставить его в покое.
— Где теперь я буду спать? — спросил он, отказываясь отдать свои переметные сумы слуге, которому очень хотелось их забрать.
— Со мной, — ответила Никополис, бросив победный взгляд на вдруг поникшую Клитумну.
Дверь в кабинет была плотно закрыта. Следуя за Никополис к колоннаде, Сулла приметил это. Он оставил мачеху в отчаянии ломать себе руки в атрии.
— Я так понимаю, что Липучка Стих теперь хорошо устроился? — спросил он Никополис.
— Сюда, — сказала она, не отвечая на его вопрос, — ей не терпелось показать ему его новое жилище.
Она решила отдать ему свою просторную гостиную, оставив себе спальню и вторую комнату — маленькую. Сулла ощутил прилив благодарности. С едва уловимой печалью он посмотрел на нее, испытывая к ней в этот момент более теплые чувства, чем когда-либо.
— Это мне? — спросил он.
— Тебе, — ответила она, улыбаясь.
Сулла швырнул сумки на кровать.
— А Стих? — осведомился он, желая поскорее услышать худшее.
Конечно, она хотела, чтобы он поцеловал ее, занялся с ней любовью, но она слишком хорошо знала его, чтобы понимать: длительная разлука с ней и Клитумной — еще не повод. Любовь должна подождать. Вздохнув, Никополис смирилась с ролью информатора.
— Стих и правда основательно устроился, — признала она и прошла к сумкам, чтобы распаковать их.
Он решительно отстранил ее, затолкал сумки за сундук для одежды и направился к своему любимому креслу — оно было здесь. Никополис присела на кровать.
— Я хочу знать все новости, — сказал он.
— Стих здесь. Спит в спальне хозяина и пользуется кабинетом, конечно. С одной стороны, это даже лучше, чем мы ожидали. Видеть Стиха рядом каждый день — невыносимо даже для Клитумны. Еще несколько месяцев — и, я уверена, она выгонит его. Умно ты поступил, что уехал. — Она рассеянно поглаживала подушки. — Признаюсь, что зимой я так не думала, но ты оказался прав, а я не права. Стих въехал как триумфатор, а тебя нет. Омрачать его славу некому… Что тут началось! Твои книги были отправлены в мусорный ящик… нет, нет, все в порядке, слуги спасли их! За книгами последовали все твои личные вещи и одежда. Поскольку слуги тебя любят, а его терпеть не могут, твои вещи сохранились. Они здесь, в этой комнате.
Его тусклый взгляд скользнул по стенам, по красивому мозаичному полу.
— Хорошая комната, — одобрил он. — Продолжай.
— Клитумна пришла в отчаяние. Она не предполагала, что Стих выкинет твои вещи. Вообще я не думаю, что она сама хотела, чтобы он въехал, но когда он запросился к ней жить, не нашла способа отказать. Родная кровь, последний родственник, и все такое… Клитумна умом не блещет, но она очень хорошо знала: единственной причиной его переезда была надежда вышвырнуть тебя на улицу. Ведь Стих ни в чем не нуждается. Но тебя здесь не было, чтобы видеть, как выбрасывают твои вещи. Радость Стиха подкисла. Ни ссор, ни сопротивления, ни твоего присутствия. Лишь угрюмые вялые слуги, плачущая тетя Клити — и я. Но я смотрела на него как на пустое место.
Маленькая служанка Бити робко вошла в комнату с подносом сдобных булочек, пирожков с мясом, сладких пирожных, поставила закуски на угол стола, застенчиво улыбнулась Сулле. Заметила за сундуком кожаный ремешок, соединяющий две сумки, направилась туда, желая распаковать вещи.
Сулла метнулся к девушке, чтобы перехватить ее, — так быстро, что Никополис поначалу ничего даже не поняла. Только что он сидел, удобно развалившись в кресле, — и в следующее мгновение уже спокойно отстраняет девушку от сундука. Улыбнувшись служаночке, Сулла слегка ущипнул ее за щеку и выпроводил за дверь.
Никополис удивилась:
— В чем дело? Ты беспокоишься о своих сумках? Что в них? Ты как собака, стерегущая кость.
— Налей мне немного вина, — велел он, вновь опускаясь в кресло и беря с блюда пирожок с мясом.
Вина-то она налила — неразбавленного, но тему менять не собиралась.
— Ну же, Луций Корнелий, что там такого, в этих сумках, что ты никому не хочешь показывать?
Уголки губ его опустились. Он раздраженно всплеснул руками:
— Как ты думаешь, что там может быть? Я почти четыре месяца провел вдали от моих девочек! Признаюсь, не все время я думал о вас, но все-таки думал! Особенно когда видел какую-нибудь безделушку, которая могла бы глянуться которой-нибудь из вас.
Черты лица ее смягчились, лицо засветилось. Дарить подарки — это не в духе Суллы. Никополис не могла припомнить случая, чтобы Сулла подарил им что-нибудь, пусть даже самую пустяковую грошовую вещицу. Она хорошо разбиралась в людях и знала, что это не было признаком жадности или бедности. Щедрые люди дают, даже когда им нечего дать.
— О Луций Корнелий! — воскликнула она, вся сияя. — Правда? Когда я могу посмотреть?
— Когда я сделаюсь добреньким и буду готов показать, — ответил он, повернув кресло, чтобы выглянуть в окно. — Который час?
— Не знаю… около восьми, наверное. Во всяком случае, ужина еще не подавали, — сказала она.
Он встал, прошел к сундуку, зацепил пальцем ремешок и вытащил сумки. Перекинул их через плечо.
— Я вернусь к ужину, — сообщил он.
С открытым ртом она смотрела, как он идет к двери.
— Сулла! Ты самый невыносимый человек на всем белом свете! Клянусь! Не успел вернуться домой — и уже уходишь куда-то! Сомневаюсь, что ты идешь навестить Метробия, потому что брал его с собой!
При этих словах Сулла остановился. Усмехнувшись, он пристально посмотрел на женщину.
— О, понимаю! Скилакс приходил жаловаться, да?
— Можно сказать и так. Пришел как трагик, играющий Антигону, а ушел как комик, исполняющий роль евнуха. Клитумна определенно способствовала повышению его голоса! — Она засмеялась.
— Так ему и надо, старому развратнику. Ты знаешь, что он нарочно не разрешал мальчику учиться читать и писать?
Но сумки все-таки не давали Никополис покоя.
— Не доверяешь нам, боишься их оставить здесь? — спросила она.
— Я не дурак, — ответил он кратко — и отбыл.
Женское любопытство. Все-таки он дурак. Не предусмотрел этого. Целый час Сулла транжирил на рынке свой последний серебряный денарий из тысячи. Хотел оставить его на будущее… Женщины! Любопытные, во все сующие свой нос свиньи! Почему он не подумал об этом раньше?
Сумки наполнились шарфами, браслетами, легкомысленными восточными туфлями без задников, всякой ерундовой мишурой для волос. Слуга открыл Сулле, сообщив, что обе госпожи и господин Стих в столовой. Но он решил еще выждать и пока не встречаться с ними.
— Доложи, что я скоро присоединюсь к ним, — распорядился он и направился в комнаты Никополис.
В комнате никого не было. На всякий случай Сулла закрыл ставни и запер дверь на засов. Наспех купленные подарки вывалил кучей на стол вместе с несколькими новыми книгами. Выложил на кровать одежду. Затем с самого дна сумки извлек две пары носков, в которые были завернуты два небольших флакона, пробки которых были густо запечатаны воском. Вслед за флаконами появилась простая деревянная шкатулка — совсем небольшая, она могла уместиться на ладони. Не удержавшись, Сулла приподнял плотно прилегающую крышку. Там не было ничего особенного: только несколько унций белесого порошка. Сулла опустил крышку и решительно прихлопнул ее. Потом хмуро оглядел комнату. Куда?
Рядком выстроились на длинном узком столе старинные деревянные ларцы, выполненные в форме храмов. Реликвии дома Корнелия Суллы. Все, что он унаследовал от отца. Все, что отец не сумел выменять на вино — больше из-за того, что не мог найти покупателя, чем из нежелания продавать. Пять кубов со стороной в два фута, между колоннами — расписные деревянные дверцы. У каждого фронтон украшен резными храмовыми фигурками на коньке и на сливах. На простом антаблементе под фронтоном написано мужское имя. Первое — имя предка, общего для всех семи ветвей патрицианского дома Корнелиев. Второе — Публий Корнелий Руфин, консул и диктатор, который жил и умер около двухсот лет назад. Затем — его сын, дважды консул и один раз диктатор в период Самнитских войн, впоследствии изгнанный из Сената за утайку серебряного блюда. Первый Руфин, названный Суллой, — этот всю свою жизнь был фламином Юпитера Наилучшего Величайшего. И последнее имя — сын претора, Публий Корнелий Сулла Руфин, известный как основатель ludi Apollinares — Аполлоновых игр.