Страница 30 из 47
— А где он живет, этот парень, Который Никогда Не Улыбается?
— На Целиевом холме, в Африканской деревне.
— О, прелестный новый район! — воскликнул одобрительно Декумий. — Агеласт неплохо устроился! Нетрудно будет найти его там, где пение птиц громче болтовни соседей. Не беспокойся, я быстро управлюсь. А когда твой господин вызволит тебя отсюда, ты мне заплатишь. Пришли золото мне в клуб. Я буду там.
— Откуда тебе известно, что мой господин непременно вызволит меня?
— Он сделает это, дружище! Еще пару дней — и они позволят ему заплатить за тебя залог. А тогда — мой тебе совет — как можно скорее возвращайся домой. Не болтайся в Риме, ладно?
— Оставить моего царя здесь, на их милость? Я не могу!
— Конечно, можешь, приятель! Как ты думаешь, что они сотворят с ним здесь, в Риме? Стукнут по голове и бросят в Тибр? Нет! Никогда! — сказал Луций Декумий, опытный советник. — Есть только одно, за что они могут убить, — их драгоценная Республика. Res publica. Законы, Конституция и прочая ерунда. Они могут угрохать пару народных трибунов вроде Гракхов, но никогда не убьют чужеземца в самом Риме. Так что не тревожься о своем господине, дружище. Ручаюсь, если ты исчезнешь, они отошлют его домой.
Бомилькар в изумлении посмотрел на Декумия.
— Но ты даже не знаешь, где находится Нумидия! — медленно промолвил он. — Ты никогда не был в Италии! И откуда тебе знать, как поступают римские нобили?
— Тут дело особое, — заявил Луций Декумий, поднимаясь с камня. — Молоко матери, приятель, молоко матери! Мы все впитываем вместе с молоком матери. Помимо всяких приятных неожиданностей — вроде знакомства с тобой, — где еще может римлянин получить удовольствие, как не на Форуме? Если нет игр, конечно. И даже не требуется находиться прямо там, чтобы испытывать волнение. Оно само наполняет тебя, как молоко матери.
Бомилькар протянул руку:
— Благодарю тебя, Луций Декумий. Ты — единственный честный человек из всех, кого я встретил в Риме. Ты получишь свои деньги.
— Не забудь — в клуб! Да, кстати, — он коснулся своего носа пальцем, — если у тебя есть друзья, которые нуждаются в практической помощи, чтобы решить свои маленькие проблемы, скажи им, что я не прочь помочь. Мне нравится такая работа.
Итак, Агеласт умер. Бомилькар оставался в темнице. Никто из ликторов даже не подумал связать Декумия с причиной заточения Бомилькара. Поэтому обвинение, которое Спурий и Авл Альбины готовили против нумидийца, заглохло само собой. Они, конечно, располагали показаниями Агеласта, но, без сомнения, отсутствие главного свидетеля нанесло непоправимый ущерб судебному преследованию.
Воспользовавшись смертью Агеласта, Югурта вновь обратился в Сенат с просьбой отпустить Бомилькара под залог. Хотя Гай Меммий и Скавр с жаром выступали против, в конце концов Бомилькар был выпущен. Это произошло, однако, только после того, как Югурта передал римлянам пятьдесят своих слуг-нумидийцев. Они были распределены по домам пятидесяти сенаторов. К тому же Югурту вынудили внести в казну большую сумму денег — якобы на содержание его заложников.
Делу Югурты, конечно, был нанесен непоправимый урон. Но ему было все равно. Нумидийский полукровка уже оставил всякую надежду когда-либо получить согласие Рима на его царский титул. И вовсе не из-за смерти Массивы. Просто римляне и не собирались давать согласие. Они мучили его не один год — заставляли плясать под их дудку, смеялись над ним, прикрывая рот рукой. А теперь он уедет — безразлично, даст ли на это согласие римский Сенат. Уедет домой, чтобы собрать армию и подготовить ее для встречи с римскими легионами, которые не замедлят явиться.
Освободившись, Бомилькар спешно уехал в Путеолы, сел там на корабль, отправлявшийся в Африку, — и след его простыл. После этого Сенат умыл руки в отношении Югурты. «Уезжай-ка ты домой, — сказали римские нобили, возвращая ему заложников (но не деньги, конечно). — Прочь из Рима, прочь из Италии, прочь из нашей жизни…»
Последний раз нумидийский царь взглянул на Рим с вершины Яникула, куда поднялся просто для того, чтобы окинуть взором место, где вершилась его судьба.
Рим. Вот он раскинулся на склонах холмов. Семь холмов и долины меж ними, море оранжево-красных черепичных крыш, ярко раскрашенные оштукатуренные стены, позолоченные орнаменты храмовых фронтонов, отбрасывающие в небо сверкающие лучи — дорожки для богов. Яркий, красочный город из терракоты, с зелеными пятнами деревьев и травы.
Но Югурту ничто не восхищало. Он долго смотрел на город, уверенный, что никогда больше не увидит Рима.
— Город на продажу, — промолвил Югурта наконец. — Когда найдется покупатель, он исчезнет в мгновение ока.
И направил коня по Остийской дороге.
У Клитумны был племянник. Сын сестры. Он не носил родового имени — Клитумний, его звали Луций Гавий Стих, из чего Сулла заключил, что кто-то из предков его отца был рабом. Откуда бы еще взялось такое прозвище — «Стих»? Это исконная кличка для раба, насмешливая, оскорбительная. Однако Луций Гавий настаивал: его род получил подобное имя из-за того, что издавна занимался работорговлей.
Как его отец, а может быть и дед, Луций Гавий Стих постоянно имел дело с рабами — у него было небольшое агентство по продаже домашних слуг, расположенное в портике Метеллов, на Марсовом поле. Не процветающая фирма, снабжающая вышколенными слугами элиту общества, но вполне налаженный бизнес, обслуживающий тех, чьи кошельки позволяют приобрести трех-четырех рабов.
Странно, что управляющий сообщил Сулле о визите племянника хозяйки как раз в тот момент, когда Луций Корнелий думал о Гавиях. Имя это довольно редкое, а все же Сулла знал троих. Был некий Марк Гавий Брокх, собутыльник его отца; был учитель риторики, старый добрый Квинт Гавий Миртон.
Гавий, что пил с его отцом, и Гавий, который дал Сулле неплохое образование, вызывали в нем чувства, против которых он не возражал. Но Стих! Если бы он знал, что Клитумну почтит визитом ужасный ее племянник, он вообще не пришел бы домой.
Сулла немного постоял в атрии, раздумывая, как поступить: уйти из дома совсем или просто скрыться в ту его часть, куда Стих не сунет свой противный нос.
Сулла предпочел сад. Все-таки хорошо, что управляющий вовремя предупредил о неприятном госте. Улыбаясь, Сулла вышел в перистиль, нашел скамью, слегка согретую слабыми лучами солнца, сел и отсутствующим взглядом уставился на ужасную статую Аполлона, преследующего Дафну, — та уже почти полностью превратилась в дерево. Клитумне нравилась эта композиция. Но разве светоносный бог мог иметь такие ярко-желтые волосы, глаза гнилой голубизны или кожу столь отвратительного розового цвета? И как можно восхищаться скульптором, настолько лишенным чувства меры? Пальцы рук Дафны он превратил в ярко-зеленые ветки, а пальцы ее ног — в грязно-коричневые корешки. Несчастный идиот — вероятно, он считал это «находкой мастера»! — замазал одну грудь бедной Дафны (вторая уже исчезла под корой) пурпурным соком, сочащимся из узловатого соска. Когда Сулла видел этот шедевр, то все в нем взывало к топору.
— Зачем я здесь? — спросил он бедную Дафну, которой приличествовало бы быть охваченной ужасом, а не глупо улыбаться.
Она не ответила.
— Что я здесь делаю? — спросил он у Аполлона.
И Аполлон не ответил тоже.
Закрыв глаза, Сулла надавил пальцами на веки и стал привычно настраивать себя… нет, не на одобрение, а скорее на долготерпение. Гавий… Думай о другом Гавии, не о Стихе… О Квинте Гавии Миртоне, который дал тебе образование.
Они встретились, когда Сулле было семь лет. Худощавый, крепкий мальчик помогал своему пьяному отцу добраться до дома — до единственной комнаты на улице Обувщиков, где они жили в то время. Сулла-старший упал, и Квинт Гавий Миртон пришел на помощь мальчику. Вместе они привели пьяницу домой. Миртон был восхищен внешностью Суллы и чистотой латыни, на которой тот говорил. По дороге он засыпал мальчика вопросами.