Покемонов день

Вторая фотография, на ней я почти такой же, как сейчас. Года три назад. На фоне новогодней елки. Последний Новый год в старой квартире. Кажется, мама снимала. Прислала ему. Они что, переписывались?

– Так и жили, – Ольга кивнула в сторону фотографий. – Он, я и ты.

Со шкафа спрыгнула пушистая белая кошка. Посмотрела на меня и уселась рядом, сдержанно дирижируя кончиком хвоста.

– Ах да, – улыбнулась Ольга. – И вот еще Дуська. Иди ко мне, Дусь, – позвала она кошку. Но та в ответ лишь зевнула. – Знаешь... тяжко было. Я хотела, чтобы ты приехал. И отец твой, конечно, очень хотел. И я.

Посидели молча. А как же без этого? Разве могло тут обойтись без сволочи-тишины, дышащей тебе в ухо, подносящей вплотную к твоему уху свои дурацкие тикающие-тикающие-тикающие часики?

Я подумал: «Нужно попросить ее показать мне фотографии отца. Так надо».

– Ну, Алексей, молчать мне, извини, невмоготу, – Ольга еще раз улыбнулась. Едва заметно качнувшись в одну, потом в другую сторону, пересела на самый край кровати. – Что же мы? Может... помянем?

Уловив ее движение, я тоже подался вперед и, наверное, выглядел растерянно, как человек, которому крикнули: да мы же чуть не забыли!

– Да, конечно.

– Да, нужно помянуть. Пойдем на кухню.

Мы пошли на кухню.

«Зачем я приехал? Его все равно не застал».

Есть только Ольга. Получается, что приехал я к ней. Зачем? Вот она ходит по кухне, поворачивается от холодильника к столу, орудует стертым от старости, будто откусанным посередине, кухонным ножом. Запястьем отводит со лба налипшую челку. Говорит: «Подай-ка вон полотенце». Зачем я к ней приехал?

– Не стой, садись.

Я уселся за стол, на который Ольга с негромким четким стуком выставила бутылку водки.

Возле моего локтя на подоконнике стояло то, что всегда появляется в доме, когда в нем кто-то умирает: стопарь водки, накрытый ломтем хлеба. Хлеб подсох и выгнулся дугой.

– Он водку-то не пил, – сказала Ольга, боком опускаясь на стул. – Я налила ему томатного сока. Он томатный сок любил. А мне сказали, что нельзя. Нужно водку. Как ты думаешь?

– Что?

– Ну, не знаешь, почему обязательно водку? Он ведь при жизни ее не пил. Зачем ему водку?

– Нет, не знаю.

Она подумала, встала и достала из кухонного ящика еще один стакан. Налила в него сок. Яблочный, кажется.

– На всякий случай, – сказала она, пристроив стакан с соком между тарелок. – Вдруг и он с нами сидит. Пусть и то, и это будет. Давай помянем.

Мы взяли рюмки и встретились взглядами. «Скажешь что-нибудь?» – «Что я могу сказать? Я ведь не знал его, помнишь?»

Она вздохнула и приподняла рюмку повыше. И я приподнял. Разлепила обветренные губы, помолчала, глядя на качающийся в стекле прозрачный водочный эллипс. Еще немного приподняла рюмку. И я приподнял еще немного.

– Пусть земля ему будет пухом.

Я повторил за ней – впервые в жизни, кажется, проговорил внятно:

– Пусть земля ему будет пухом.

Стало не по себе. Было такое чувство, будто я вру – причем, на этот раз безнадежно, и уличить меня не составит никакого труда. Мы выпили, и снова стало непонятно – что дальше.

«Ты бы спросил что-нибудь. Поговорил со мной». – «Да я бы поговорил. Но не знаю, о чем». – «Как о чем? О твоем отце, Алексей. Ты разве не за этим приехал?» – «Нет». – «А за чем? То есть, зачем ты приехал?» – «Честно? Наверное, мне сейчас просто нигде не хочется быть». – «А здесь... здесь ты как бы нигде, да?» – «Так нехорошо?» – «Да мне все равно. Отцу уже тоже».

Ольга сказала, что покормит меня чуть позже, сейчас немного придет в себя и приготовит ужин. Я сказал, что не стоит беспокоиться, закуски на столе полно. Минут через десять молчания, надломленного какой-то никчемной репликой и тут же вновь, еще крепче, склеившего горло, мы стали пить без слов. А потом слова появились. Иногда становилось даже похоже на нормальный застольный разговор – как водится, слегка сумбурный.

– Что за авария была? – спросила Ольга. – Я твоей матери не решалась звонить. Твой отец запрещал ей звонить, и сам не звонил вам, даже когда вы жили по старому адресу и у него был ваш номер.

– Я давно с мамой не живу.

– Да-да, знаю. Она очень была против вашего общения. Очень.

К нам пришла Дуська, запрыгнула на табурет, тактично – издали – понюхала стол и вопросительно посмотрела на Ольгу. Ольга кинула ей под стол колбасы.

– Толя не любил, когда я так делала.

Я поежился, поняв, что «Толя» – это про моего отца. «Ну да, я же – Анатольевич». В первый раз при мне отца назвали по имени.

– Он все время мечтал, что ты будешь с ним общаться. Каждый год собирался к тебе, волновался. Откладывал. Вот, говорил, вылечусь окончательно...

Нет, я ни о чем не хотел ее спрашивать. Это было сложно, и болезненно, и непонятно зачем – вдруг взять и начать спрашивать. Вдруг взять и начать протискиваться через все эти стены, мной и не мной возведенные, до сих пор отгораживавшие от всего, что было мной и не мной помечено как лишнее, а теперь – вот оно, прет как плющ за изгородь, нависло пугающе зримо, подробно, с этими фотографиями на тумбочке, с крошками на клетчатой клеенке, с кошачьим урчанием у самых ног. «Так вот и жили – он, я и ты».

– Так что за авария?

– Да так, авария. Автобус в маршрутку въехал. А почему мама была против? – спросил я, сопроводив вопрос энергичной суетой: разлил по рюмкам, сложил пару бутербродов, ей и себе.

– Спасибо, – Ольга перехватила протянутый ей бутерброд, положила на тарелку. – Твой отец ведь когда-то лечился... ммм... в общем, лечился в психиатрической клинике. Ты еще маленький был, у него начались депрессии, он пытался покончить с собой. Ночью стал вешаться, и люстра оборвалась. Упала возле твоей кроватки.

Ну вот, Алексей Паршин, теперь ты узнал. Даже кивнул, когда слушал – мол, понимаю, продолжай. Нужно как-то пообвыкнуть с этой новостью.

– Они поэтому развелись?

– Да. Твоей маме стало страшно, и она... в общем, развелись.

– А сюда он когда уехал?

– Сразу же и уехал. У него был выбор – или самому уехать из города, или уехали бы вы. А здесь клиника хорошая. Вот он и уехал. Ты не подумай, я не осуждаю. Маму твою не осуждаю. С ним действительно было тяжело. Очень тяжело. Лечение, конечно, помогало, ничего такого с ним больше не повторялось. Но... Да, было тяжело, – Ольга замерла с поднятой рюмкой, опустив глаза.

Мне вдруг почудилось, что я увидел в этот момент все то, что видела она, уставившись в унылую спину времени. «Было тяжело». – «Да-да, я вижу. Вижу». – «Тебе могло бы быть так же тяжело. Вместо меня. Он бы жил с вами, я бы с ним не встретилась. Но тебя отгородила от этого твоя мама». – «Считаешь, она правильно сделала?» – «А ты как считаешь?» – «Я первый спросил». – «А я считаю – да, правильно. Он ведь так и не решился завести со мной детей. Боялся – вдруг у него опять случится обострение, и он что-нибудь сделает с ребенком». – «Но почему ты с ним жила?»

Ольга смотрела на меня удивленно, и я понял, что последний вопрос я задал вслух.

– Давай выпьем, – сказала она, качнув в мою сторону рюмкой. – Я думала, ты так и останешься запертым на все замки – говоришь мне «вы», а я ведь на год тебя младше.

Мы выпили. Ольга проглатывала водку, сильно морщась, так, что щеки ее собирались в тугие остренькие холмики. Гримаса ее держалась пару секунд и исчезала как ни в чем не бывало.

– Странные ты вещи спрашиваешь. Зачем женщина живет с мужчиной, если жить с ним тяжело и приходится каждую минуту следить: не накрыло ли его снова, не пора ли в клинику? Любила, – она пожала плечами как-то механически, обреченно, что ли.

– Любила, – повторил я за ней.

– Ты, Алексей, доедай все тут.

«А отчего у него... это?» – «Опять же, странные вещи спрашиваешь. Отчего... не знаю... От генов. От судьбы».

Ольга потрепала меня ладошкой по лежащей на столе руке. Ладонь у нее была сухая. Это тоже было важно – я боялся, что ладонь окажется влажной, как это часто бывает у полных людей.