Покемонов день

День убийства Мужчина назначил на понедельник. На работе взял отгул и поехал на машине за город. Он знал одно место, бывший глиняный карьер. Дно карьера усеяли кусты и болотца, вокруг густо разрослись тополя. Узкие тропинки вдоль крутых склонов, подсохшие кучки обвалов, похожие на шершавые языки каких-нибудь гигантских животных. Поодаль сочные рыжие холмы с редкими пучками травы. Лучшего места для убийства не найти.

Мужчина добрался туда ровно в полдень. По далекой трассе катились бесшумные автомобили, над карьером блестело солнце.

– Папа, а зачем мы сюда приехали?

Нужно было как можно подробней сыграть роль бесчувственного мерзавца. Впустить вовнутрь побольше гадости. Пусть будет неприятно. Пусть даже надолго. Зато закончится наваждение.

– Прогуляемся, давно мы с тобой не гуляли.

– Это из-за того, что у тебя теперь есть настоящий сын?

– Глупости. Просто много работы, – Мужчина махнул рукой в сторону торчащего впереди корнями к небу выкорчеванного дерева. – Иди.

Они обогнули перевернутое дерево и пошли вдоль карьера.

Невидимые воробьи скандалили в кустах. На подошвы налипала яркая желтая грязь.

– Снимай куртку, понесу. Жарко стало.

Мужчина закинул Сашенькину куртку на плечо и пошел за ним следом. Скоро они углубились в посадку. Сашенька шагал по тропинке, поглядывая вниз, на мешанину луж и кустов.

– Иди, я иду.

На повороте, где тропинка сворачивала от края обрыва к развалившемуся сараю, Мужчина решил – пора.

Сашенька вскрикнул и покатился вниз.

Он лежал ровно, солдатиком, вытянув руки вдоль туловища. Догнав его, рядом упал ботинок. Правый.

Хватаясь свободной рукой за ветви, Мужчина спустился.

Сашенька лежал без движения. Рот был открыт, к губе прилип розовый обломок зуба. Затаив дыхание, Мужчина долго стоял над ним, всматривался в разбитое лицо. От носа отлетела тополиная пушинка и повисла на щеке. «Жив, – подумал Мужчина. – Догадался. Притворяется». Он бросил на лицо Сашеньке куртку, и со всей силы ударил каблуком.

Рыдая и выкрикивая страшные слова, он топтал и топтал куртку. Падал на нее коленями, бил кулаком – пока она не вдавилась глубоко в податливую глину. Только рукава, напружинившись, торчали в стороны.

Утерев слезы и пот, Мужчина поднялся и, не оборачиваясь, полез наверх. Выбрался, попробовал отряхнуть брюки. Они были мокрыми. На правом колене дыра. Он побежал к машине. Завел и погнал к трассе.

Вот такой роман.

Финалов сразу несколько, я так и не выбрал.

Например. Машина застревает в грязи, он пытается выехать, нервно газует – но увязает еще больше. Выходит из машины, смотрит на утонувшее в грязи колесо, садится спиной к машине и тупо смотрит в небо.

Или – он вылетает на трассу, весь в нервном срыве, машину заносит на повороте. Он оглядывается на карьер, будто боится увидеть там идущего следом за ним Сашеньку – а навстречу КамАЗ.

Или – его останавливают гаишники, он грязный, дерганый, они просят его выйти из машины, открыть багажник – в общем, вся эта гаишная канитель – он открывает багажник, а там мертвый ребенок.

Или так – приезжает домой. «Что с тобой? Что случилось?» – «Да ничего, вышел из машины, подвернул ногу и вот – скатился с обрыва». Ну, про то, где он нашел обрыв, Мужчина придумает, что наплести, с фантазией у него более чем. Он вымыт, волосы высушены феном. Семья садится обедать. Борщ, перед каждым красивая салфетка. Никита подходит к нему, дрожащим голосом обещает быть хорошим и никогда не врать. Папа целует сына в лоб. Словом, без Сашеньки стали они жить-поживать и добра наживать.

Ольга, кошка Дуся, отец Алексея Паршина

– Ольга?

Я спустился по пролету вниз.

– А, это ты...

Ольга оказалась невысокой и довольно полной. Я представлял ее другой. Даже немного удивился, что она толстушка. Кажется, в моей жизни она была первой толстушкой, которой досталась одна из главных ролей. Обычно толстушки – это тетушки из автобуса, с которыми неудобно сидеть рядом, это усталые кассирши в магазине, это наш бухгалтер Нина Петровна, массивным указательным пальцем показывающая, где расписаться в ведомости. И вдруг толстушка – жена моего отца. Я уже догадался, что роль у нее – одна из главных. Иначе и быть не могло – судя по тому волнению, которое охватило меня после простенькой реплики: «А, это ты». Я был весь внимание, я ждал, что будет дальше.

Оглядывая меня, Ольга не спеша промокнула натянутым на палец платком пот над верхней губой, спрятала платок в карман пальто. Жесты выглядели очень легкими, будто полнота ее была совсем невесомой. В темном подъезде сложно было разглядеть ее лицо. Это было важно – ее лицо.

– Давно ждешь?

– Да так... не очень.

– На вокзал ездила, родственников провожала.

Я вдруг подумал, что в тот первый и единственный раз, когда я звонил ей, она разговаривала со мной отсюда, с этого лестничного пролета – вышла из квартиры, чтобы не при отце... Сейчас она должна сказать про отца.

Встав ко мне спиной, Ольга большим пальцем вжала ключ в замок, и, открыв дверь, сказала:

– Входи. Почти вовремя. Вчера девять дней было.

Я вошел за ней следом. Значит, умер, подумал я. Конечно, я подумал так еще час назад, когда стоял перед дверью, а за дверью было тихо – никто не отозвался на трель звонка. Но ведь можно было думать, что отец лежит больной в постели и не в силах встать. И я старался так и думать. Но теперь стало ясно окончательно: он умер.

– А ты, значит, с вокзала?

– Да.

– Может, даже прошли друг мимо друга. Забавно. Разувайся, вон тапки бери. Твоего отца, кстати.

Я послушно исполнял ее команды. Ольга сняла плащ, переобулась сама, задерживая дыхание, когда наклонялась сначала к одной, потом к другой ноге. Будто ныряла. Дожидаясь, пока она закончит, я стоял в прихожей, у занавешенного черной тканью зеркала, и смотрел на двуспальную кровать в единственной комнате. «Вот то место, где он, наверное, умер, – подумал я. – И что? Что я чувствую?» Нет, ничего. Только усталость с дороги.

Мы прошли в комнату, Ольга взглядом предложила мне на выбор, куда сесть, в кресло или на диван. Я сел в кресло. Она примостилась напротив, на край кровати.

– Что с тобой случилось? Откуда такие жуткие синяки?

Попал в аварию, – я заранее решил так говорить. Решил: если просто поменяю местами кусочки времени, тем самым сведу вранье на нет, – к тому же, в тот раз тоже был синяки. – Лежал в больнице с сотрясением, поэтому и не приехал.

– А.

Она подоткнула юбку под колени.

– Я тебе звонила, каждый день.

– Телефон разбился.

– А.

Конечно, я понимал, что нужно сказать что-то еще, как-то объясниться. Соврать. Но только поерзал, пару раз набрал воздуха в легкие, да так и выдохнул молча. «Пффф», – и нету слов. Задохнулись. Я стал рассматривать комнату. Обои бежевые. Много книг в шкафу и на застекленных полках. В этих стеклянных прямоугольниках поверх книжных корешков отражался я. На прикроватной тумбочке стояла моя фотография. Этого я совсем не ожидал.

Юноша со спортивной сумкой через плечо. Щурится на солнце, что светило когда-то с той стороны кадра, над головой фотографа. Значит, мы все-таки встречались. Это он фотографировал – я сразу вспомнил, как он ждал меня возле школы. Поодаль, наблюдая за нашей встречей, стояла мама. Он улыбался и нелепо дергал руками: хотел раскинуть их в стороны, приглашая меня в объятья. Я знал, кто он. Борясь со смущением, спускался к нему по ступенькам. Он всматривался в меня – то ему казалось, что я подойду и обниму его, потом он видел, что – нет, не обниму. Я бы не обнял. Но в какие-то моменты ему виделось во мне то, что он хотел увидеть – он вновь порывался раскинуть руки и вновь их сводил. Как если бы хотел показать, какую поймал рыбу, но никак не мог определиться с размером.

Постояли перед школой, какой-то был нелепый, заикающийся разговор. Мама подошла, сказала, что нам пора. Неужели он приезжал тогда из Ростова – специально ради этих нелепых тяжелых минут?