Рамунчо

Единственное, что еще его сдерживало, это религиозные запреты. Как ни странно, в глубине смятенной души Рамунчо еще оставалось нечто, удерживающее его от святотатства, смутная вера в некую сверхъестественную силу, охраняющую церкви и монастыри.

12

Зима наконец-то кончилась.

Рамунчо проснулся на рассвете, проспав несколько часов тяжелым беспокойным сном в маленькой комнатке дома своего друга Флорентино в Урурбиле.

Ночь, бурная, ненастная и непроглядная, оказалась для контрабандистов катастрофической. В скалах у мыса Фигье, куда они подошли с моря с тюками шелка, они наткнулись на засаду и, преследуемые выстрелами карабинеров, были вынуждены бросить весь груз и, чтобы не угодить в тюрьму в Сан-Себастьяне,[49] бежать; одним удалось скрыться в горах, другие, бросившись в бурные волны, вплавь добрались до французского берега.

В два часа ночи чуть не утонувший, измученный и вымокший, Рамунчо постучался в дверь уединенного дома, чтобы попросить у добряка Флорентино приюта и помощи.

Проснувшись, он не услышал ни грохота ночной грозы, обычной здесь в период весеннего равноденствия, ни проливного дождя, ни треска и стона ломающихся веток. Его окружала ничем не нарушаемая тишина. Как он ни прислушивался, ему не удавалось различить ни воя западного ветра, ни звука гнущихся во мраке деревьев. Нет, до него доносился лишь отдаленный гул, ритмичный, мощный, непрерывный и грозный: рокот волн в глубине Бискайского залива, с сотворения мира все тот же, тревожный, непрерывный и размеренный, словно чудовищное дыхание спящего моря; казалось, что волны могучими ударами обрушиваются на борта корабля, а затем с мелодичным плеском разливаются по песчаному берегу… Но воздух, деревья, все вокруг было неподвижно. Буря кончилась так же внезапно, как и началась, и лишь с моря еще доносились отголоски ее жалобных стонов.

Чтобы взглянуть еще раз на этот край, на этот берег, которого он, быть может, уже больше не увидит, потому что до отъезда оставалось совсем немного, Рамунчо распахнул окно, и его взору открылся бесконечный простор, залитый девственно-бледным светом унылой зари.

Серый свет льется с серого неба; мир еще дремлет в утомленной неподвижности и неопределенности, не решаясь сбросить оцепенение ночных грез; мутное небо кажется плотным, состоящим из множества тонких горизонтальных пластов, словно кто-то нарисовал его на холсте, накладывая слой за слоем мазки тусклых красок. Ниже – коричневые, почти черные горы, дальше – угрюмым силуэтом вырисовываются крепостные стены Фонтарабии и ее древняя, почерневшая, будто истертая временем колокольня. В этот утренне-свежий и таинственный час, когда глаза людей еще сомкнуты сном, можно подслушать горестный, утомленно-безнадежный диалог природы и вещей, рассказывающих друг другу в предрассветном сумраке то, о чем они, боясь напугать, молчат при свете дня.

Зачем нужно было сражаться с бурей этой ночью? – устало и грустно спрашивала виднеющаяся вдали колокольня. – Зачем, когда будут другие бури, вечно другие, другие бури и другие равноденствия, и меня в конце концов тоже разрушит время, меня, которую люди воздвигли как символ молитвы, чтобы я стояла здесь бессчетные дни и года? Но ведь я уже только призрак, отзвук иных времен; под звон моих колоколов еще совершаются церковные обряды и привычные старинные торжества. Но люди скоро перестанут в них нуждаться; мои колокола звонят также в дни похорон, и никто уже даже не припомнит, скольких они проводили в последний путь! А я все еще стою здесь, никому не нужная, исхлестанная этими вечными ветрами, неизменно дующими с моря…

У подножия колокольни тусклым серым пятном вырисовывается церковь, обветшалая и заброшенная, тоже никому не нужная и пустая, населенная лишь жалкими деревянными или каменными изваяниями святых и утратившими и смысл, и утешающую силу мифами. И окружающие ее с незапамятных времен деревушки говорят о том, что она бессильна защитить их от смерти, что она ничтожна и лжива…

И то, что робко шептал старый город внизу, властно повторяли плывущие в небесах облака, облака и горы. Они безмолвно подтверждали мрачные истины: опустевшие, как и церкви, небеса, пристанище случайных фантасмагорий, и непрерывный поток времен, влекущий и поглощающий одну за другой, словно ничтожные песчинки, мириады человеческих жизней…

В уже начинающей светлеть дали раздался звон похоронного колокола. Редкими медлительными ударами старый колокол возвещал о конце еще одной жизни; по ту сторону границы кто-то хрипел в предсмертной агонии, в свете бледного утра, пробивающегося сквозь тяжелую толщу облаков, душа какого-то испанца покидала тело, и не было никаких сомнений, что душа эта просто уйдет вместе с телом во всепожирающую землю…

Раймон смотрел и слушал. Стоя у окна этого баскского домика, в котором до него жили поколения простых и доверчивых людей, он, отодвинув выкрашенные зеленой краской ставни и облокотившись на широкий, истертый бессчетными прикосновениями подоконник, смотрел на печальный в этот час кусочек земли, который был его родиной и который он собирался покинуть навсегда. Язык вещей и природы впервые стал внятен его не тронутому образованием уму, и он напряженно и. испуганно вслушивался в него. Яд неверия начал свою разрушительную работу в его душе и без того полной тревожных сомнений. Он внезапно и, кажется, навеки проникся сознанием тщетности всех религий и пустоты небес, к которым люди возносят свои молитвы.

Но тогда… если ничего этого нет, как нелепо трепетать перед образом Пресвятой Девы, химерической покровительницы монастырей и заточенных в них девушек…

Жалкий похоронный колокол, который, выбиваясь из сил, наивно призывал к бесполезным молитвам, наконец умолк, и в наступившей тишине, под низко нависшим небом, стало слышно далекое дыхание бескрайних морских вод. А в полусвете занимающегося дня вещи продолжали свой немой диалог: все пусто, пусты так долго почитавшиеся старинные церкви, пусто небо, где собираются тучи и туманы; но есть неумолимый бег времени и вечное, изнурительное повторение бессчетных человеческих жизней, неизменно и стремительно идущих к старости, смерти, небытию, праху…

Вот что говорили в бледном сумраке рассвета эти мрачные и такие усталые вещи. Раймон их услышал и понял, и внезапная жалость к самому себе охватила его: как мог он так долго колебаться, когда все препятствия существовали лишь в его воображении. С горьким отчаянием в душе он дал себе клятву, что отныне решение его принято окончательно, что он сделает это во что бы то ни стало, что ничто больше его не остановит.

13

Прошло еще две недели лихорадочных приготовлений; но постоянно возникающие новые идеи и тревожные сомнения не позволяли выработать окончательный план действий.

Тем временем пришел ответ дядюшки Игнацио. Если бы его племянник, – писал он, – раньше предупредил его о своих намерениях, он был бы рад принять его у себя; но, видя его колебания, он решился, несмотря на возраст, жениться, и два месяца назад у него родился ребенок. Стало быть, рассчитывать на помощь было нечего; у изгнанника там не будет даже и крыши над головой.

Дом был продан, финансовые вопросы улажены с нотариусом. Все скромное имущество Рамунчо превращено в горсть золотых монет.

И вот наступил последний решающий день. А деревья тем временем вновь покрылись густой листвой, высокие травы снова зазеленели на лугах; пришел май.

В маленькой повозке, запряженной той самой резвой лошадкой, Рамунчо и Аррошкоа едут по тенистым горным дорогам к деревне Амескета. Лошадь бежит быстро, и вот уже повозка катится под сенью огромного леса. Их окружает безмятежный покой все более дикой природы, и чем дальше они едут, тем более убогими становятся встречающиеся им на пути деревушки, тем более пустынным край басков.

Тенистые дороги, словно где-нибудь в Бретани, окаймлены розовыми наперстянками, смолёвками и папоротниками. Впрочем, многое роднит Бретань и страну басков: выступающие повсюду гранитные породы, бесконечные дожди, неизменность форм бытия и преданность одному и тому же религиозному идеалу.

49

Сан-Себастьян (баск. Доности) – крупный город и порт на северном побережье Испании, центр пограничной с Францией провинции Гипускоа.