Рамунчо

Это были письма, хранившиеся уже более двадцати лет, написанные все одним почерком, небрежным и непринужденным почерком светского человека, который простым людям кажется признаком высокого общественного положения. На мгновение смутные мечты о богатом покровителе, который поможет ему преуспеть, отвлекли его от печальных мыслей. Он знал, кем были написаны эти письма; он держал их в дрожащей руке, все еще не осмеливаясь прочесть или даже взглянуть на подпись в конце. Только одно из писем лежало в конверте, на котором он разобрал адрес: «Госпоже Франките Дюваль…» Ах да, он припоминал, что, покинув край басков, она на некоторое время взяла себе это имя… Дальше были указаны улица и номер дома, читая которые, он, сам не зная почему, вспыхнул от стыда; потом следовало название того большого города, где он родился. Некоторое время он, не мигая, смотрел на письма, ничего не видя… И вдруг он явственно представил себе жизнь этой тайной четы: квартирка где-то в предместье, его мать, молодая и элегантная, любовница какого-нибудь богатого бездельника или, может быть, офицера. Во время военной службы ему случалось видеть такие пары, да и ему самому иногда выпадали такого рода нежданные удачи. Жизнь той, которую он так почитал, предстала перед ним совсем в другом свете; дорогое ему прошлое качалось, словно готовое рухнуть в безысходную бездну. В глазах у него потемнело, и его отчаяние внезапно превратилось в ненависть к тому, кто по случайной прихоти дал ему жизнь.

О, сжечь поскорее эти проклятые письма! И он стал по одному бросать их в камин, где их поглощали ярко вспыхивающие языки пламени.

Из одного письма выскользнула фотография и упала на пол; он поднял ее и, не выдержав, поднес к лампе, чтобы получше рассмотреть. Мучительное чувство охватило его в тот момент, когда его глаза встретились с глазами, смотревшими на него с пожелтевшей фотографии!.. Это было похоже на него! С невыразимым ужасом он узнавал в незнакомце что-то свое. Он невольно обернулся: ему показалось, что призраки выходят из темных углов, собираются у него за спиной и смотрят через его плечо…

Лишь какое-то едва уловимое мгновение длилась эта безмолвная, единственная и последняя встреча с отцом! Скорее в огонь и эту фотографию тоже! С гневом и ужасом бросил он ее в пепел догорающих писем, и скоро от всего осталась лишь кучка черной золы, из-под которой с трудом выбивались последние светлые языки пламени.

Все кончено. Шкатулка была пуста. Он бросил на пол берет, от которого у него болела голова, и встал; на лбу выступили капли пота, в висках стучало.

Все! Покончено с воспоминаниями о грехе и позоре! Теперь ему казалось, что жизнь снова входит в привычную колею. Эта презрительная казнь была как бы местью и очищением, и теперь к нему снова возвращалось нежное преклонение перед матерью.

Отныне судьба его определена раз и навсегда. Он останется все тем же Рамунчо, «сыном Франкиты», игроком в лапту и вольным контрабандистом, свободным от всего, никому ничего не должным и ни у кого ничего не просящим! В душе его не было больше ни смятения, ни угрызений совести, его больше не пугал этот траурный дом, который покинули мрачные тени, отныне умиротворенные и дружественные…

9

Горная деревушка на границе. Час ночи, непроглядная чернота, потоки ледяного дождя. У ворот зловеще-темного дома под проливным дождем, среди могильного мрака Рамунчо взваливает на плечи тяжелый ящик с контрабандным товаром. Глухо, словно кто-то касается смычком последних струн контрабаса, звучат команды Ичуа, а вокруг него в абсолютной темноте угадываются фигуры других контрабандистов с таким же грузом на плечах, готовых к ночному походу.

Теперь, более чем когда-либо раньше, эти походы стали смыслом жизни Рамунчо. Особенно в такие облачные и безлунные ночи, когда не видно ни зги и Пиренеи кажутся хаотическим нагромождением гигантских теней. Чтобы собрать как можно больше денег для бегства, он участвует во всех походах, и в тех, что дают приличный заработок, и в тех, где рискуешь жизнью ради сотни су. Обычно его сопровождает Аррошкоа, но не из необходимости, а просто так, забавы ради.

Впрочем, Аррошкоа и Рамунчо теперь все время вместе и даже свободно обсуждают свои планы относительно Грациозы. Аррошкоа привлекает отчаянная дерзость этого предприятия, радость отнять монахиню у церкви и расстроить козни своей мамаши; для Рамунчо же, хотя его еще и останавливают религиозные запреты, осуществление этого плана – его единственная надежда, единственное, ради чего он готов жить и действовать.

Вот уже месяц, как решение принято, и декабрьскими вечерами во время ночных вылазок или в трактире, сидя в стороне от других, они обсуждают способы осуществления этого плана так, словно речь идет о переправке контрабанды через границу.

– Нужно будет действовать очень быстро, – обычно заключает Аррошкоа, – в первую же встречу, которая будет для Грациозы страшным потрясением; ее надо похитить, не дав ей времени ни опомниться, ни задуматься.

– Если бы ты только видел этот крохотный монастырь в Амескете, куда ее отправили: четыре старых монахини и она в одиноко стоящем доме! Ты ведь знаешь, лошадь у меня резвая; как только сестра окажется с тобой в повозке, сам подумай, кто вас догонит?

В тот вечер они решили посвятить в свои планы Ичуа; привычный ко всяким подозрительным ночным операциям, он был бы незаменим в таком деле, а к тому же ради денег Ичуа готов был на что угодно.

Местечко, куда они отправляются сегодня за обычным контрабандным товаром, называется Ландошкоа и находится в десяти минутах ходьбы от испанской границы. Старый, одиноко стоящий трактир, едва в нем гаснет свет, становится похожим на разбойничий притон. В тот момент, когда они выходят через заднюю дверь, трактир полон испанских карабинеров, которые запросто перешли границу и сейчас весело сидят за бутылкой, распевая песни. Хозяйка, которая в курсе тайных ночных проделок, весело говорит по-баскски людям Ичуа:

– Все в порядке! Они все пьяны, можете идти!

Идти! Это проще сказать, чем сделать! Дождь сразу же вымочил их до нитки, и, несмотря на палки с железными наконечниками, ноги скользят в липкой грязи отвесно спускающихся тропинок. Непроглядная темень. Они не видят друг друга и вообще ничего не видят, ни домов деревушки, вдоль которых идут, ни деревьев, ни скал. Они идут, как слепые, на ощупь, спотыкаясь, под оглушительную музыку дождя.

Рамунчо здесь впервые, он совершенно не знает этих козьих троп, по которым они пробираются; он то и дело цепляется своим ящиком за что-то черное, что оказывается ветками буков, скользит, теряет равновесие, с напряжением удерживается, втыкая наугад свободной рукой свою железную палку. Аррошкоа и Рамунчо идут последними, по запаху и по звуку определяя местонахождение товарищей, да и то с трудом, потому что веревочные подошвы контрабандистов производят не больше шума, чем пробирающиеся сквозь чащу волки.

Пятнадцать контрабандистов, растянувшись на пятьдесят метров, пробираются сквозь плотный мрак, окутывающий горы, под непрерывным ночным ливнем. В ящиках, которые они несут, ювелирные изделия, часы, цепочки, четки, завернутые в клеенку тюки лионского шелка. Далеко впереди идут двое с менее ценными товарами; это разведчики: в случае засады они вызовут на себя огонь карабинеров, а потом, побросав товар, скроются. Хотя шум дождя заглушает все звуки, они тем не менее говорят шепотом.

Тот, кто идет впереди Рамунчо, оборачивается и предупреждает его:

– Впереди река, – да ты и сам слышишь, она грохочет сильнее, чем ливень, – ее надо перейти.

– А! Перейти? А как, вброд?

– Нет, здесь глубоко. Иди прямо за нами, тут через нее перекинут ствол дерева.

Двигаясь вслепую, на ощупь, Рамунчо находит этот ствол, мокрый, скользкий и круглый. Он идет по этому обезьяньему мосту с тяжелой ношей на плечах, в то время как под ним бурлит невидимый поток. Сам не зная как, в непроглядной темноте, оглушенный грохотом реки и дождя, он все-таки преодолевает это препятствие.