Хора на выбывание

— Ах, тоска, тоска, — бормотал Рубряков.

Юрий, пытавшийся соратника расшевелить и вдохнуть в него силы, от попыток своих отказался. Рошка понял: Рубряков теперь другой. А какой, знает черт, что его бабушку с кобылой венчал и детишек крестил. И потому Юрий, считавший людей шахтами, которые надо использовать, а, разработав до конца, бросать, (это, кстати, весьма роднило его с Лоринковым) о соратнике попросту забыл.

Владу же с каждым днем становилось все хуже. Люди, бывшие важными для него, стали мелкими и суетными. События — скучными. Политическая борьба, наполнявшая все его бытие, густо перчившая ее, представлялась теперь Рубрякову чем-то вроде карточных игр, азартных и бессмысленных. Наконец, Кишинев перестал радовать его, а с кем такое случается, в Молдавии про того говорят — «не жилец».

По ночам в кровать, где встревоженная жена Влада все не могла отвести взгляд от испарины на лбу мужа, беспокойно ворочавшегося в спутанной простыне, к Рубрякову приходила женщина с глазами — оливками, фаршированными перцем несбыточных желаний и тоски по тому, чего никогда. Никогда не было. Женщина со смоляными волосами тихонько отстраняла жену, и та падала в сон, как наживка в воду. Женщина с фаршированными глазами ластилась к Владу и жадно пила его пот, отчего Рубряков совсем обессилел и жил как в тумане.

Но как-то вечером, после часового сидения в президиуме очередного собрания партии, где звонко бряцали переставляемые стулья, похрустывали костяшки разминаемых пальцев, шумно сопели ноздри и изо ртов собравшихся лился горячий, обжигающий, словесный пар, Рубряков словно ожил, порозовел и улыбнулся.

— Наш Влад становится собой, — прошептала экзальтированная старушка с третьего ряда.

Женщина эта потеряла во Вторую Мировую войну двоих сыновей: один воевал за Румынию, когда та была союзником Германии, другой тоже воевал за Румынию, но уже после присоединения ее к Советскому Союзу. Тот, что погиб под Сталинградом, был ее сердцу милее, вот она и возненавидела русских.

— Наш Влад оживает, оживает! — уже громче сказала старушка.

Рубряков радостно засмеялся, встал и вышел из зала под восторженные аплодисменты собравшихся.

— Видно, задумал, как коммунистов прижучить! — предположил кто-то в зале.

Через час Рубряков притормозил у дома цыганского барона. Там шла свадьба, — дочь барона выходила за цыгана из Словении. Выйдя из машины, Рубряков сорвал с себя галстук, бросил пиджак на землю, обнял жениха, поцеловал руку невесте и бросил на серебряное блюдо ключи от автомобиля. Выпив вина, он вышел в круг и бешено заплясал.

— Эх, ромалы!!! Эх!! — кричал он, и потом уже, поворотясь к барону, — Я буду жить с вами, старик!

Барон, сплетая на бороде узелок, чтобы потом, ощупывая его, вспоминать об этом дне, горделиво и гостеприимно кивнул. Он любил, когда друзья приходили к нему.

— Где Рубряков? — спросил журналист барона, едва выйдя из машины.

Он, почему-то, ехал до Сорок не час, как Влад, а двое суток. Цыган знал почему: злоба и душевное смятение увеличивают расстояние.

— Он пришел к нам. Он будет с нами. Он теперь часть нас.

— Символично, — присел Лоринков, — не Молдавия растворила цыган, а цыгане растворили одного молдаванина.

— Вы нас тоже растворяете, — улыбнулся барон, — где ты видел цыган, пьющих вино, кроме как в Молдавии?

— А что, — кокетливо сказал журналист, — пожалуй, и я к вам подамся.

— Когда-нибудь, — с сомнением глянул ему в глаза цыган, — не сейчас. По тебе видно — не время. Выпьем?

— Ты еще спрашиваешь…

На выходные Юрий поехал с женой и детьми за город. Остановившись у железной дороги, он подождал, пока по рельсам медленно проедет поезд с цыганами, ехавшими на заработки в Россию. Вдруг он побледнел и схватился за сердце.

— Что-то случилось? — испугалась жена.

Юрий покачал головой. Но в одном из купе он ясно увидел Рубрякова в яркой рубахе с широким рукавом, танцевавшего под гитару…

— Господа, — прервал молчание Лоринков, — отчего бы нам предварительно не поговорить, перед тем, как…

Несколько минут мужчины молчали, слыша, как в углу подвала капает с потолка вода. Наконец, Юрий чуть убрал руку от кармана, Лоринков — от складного ножа, а Воронин аккуратно положил на пол ломик.

— Убивать друг друга было бы бессмысленно, — сказал Воронин.

— Это точно, — поддержал его Рошка.

— Жадность губит человека, — резюмировал Лоринков.

— Но золотом делиться не хочется, — резюмировал Воронин.

— Давайте его, что ли, в карты разыграем? — осторожно предложил Рошка.

— Лучше в шашки, — быстро ответил Лоринков, обожавший эту игру.

— Так не пойдет, — запротестовал Воронин, — ни в карты, ни в шашки я играть не умею.

В подвале вновь наступила тишина.

— А давайте, — вновь нарушил молчание Лоринков, — расскажем каждый интересную историю. Чья покажется самой лучшей, тому и золото.

— Нет, — разозлился Воронин, и это не пройдет! Вы оба журфак заканчивали, там вас научили языками молоть!

— Тогда, — развел руками журналист, — я даже не знаю…

Воронин с тоской наклонился к ломику, Юрий вновь сунул руку в карман, а Лоринков, нахмурившись, вновь полез за ножом.

— Что за черт? — пробормотал Воронин, наклонившись к ящику, — что за, черт побери, шуточки?

— Не чертыхайтесь! — одернул его Рошка.

— Да подите вы, с вашей показной религиозностью! — возмутился Воронин, — вы лучше посмотрите, что в ящике!

— Как что? Золото.

— Боюсь, — устало улыбнулся Воронин, — мы едва не убили друг друга из-за пустяка.

Рошка и Лоринков тоже склонились над ящиком. То, что они поначалу приняли за золото, оказалось медалями. Ящик был битком набит медалями, которыми в Советской Молдавии награждали героев социалистического труда.

— Обманул нас Бодюл, — печально сказал Рошка, покачивая медаль в руке.

— А они, случаем, не из драгоценного металла? — с надеждой спросил Лоринков.

— Нет, — разочаровал его Воронин, — такие делались из бронзы, а на ней мы, господа, много не заработаем.

Внезапно стены подвала содрогнулись. Мужчины кубарем покатились по помещению. Минут десять подвал трясло. В лазе что-то хрустнуло, из него посыпались камни и арматура. Стало ясно: подвал заблокирован.

— Это еще что такое? — закричал Рошка, пытаясь устоять хотя бы на четвереньках.

— Мы же в десяти метрах от митингующих ваших, — громко ответил Лоринков, — а у них как раз пятиминутка.

— Это как?

— Пятиминуткой, — объяснил Лоринков, пользуясь временным затишьем, — я называю приступ биологического бешенства животного. У моего кота во время пятиминуток хвост трубой, шерсть дыбом, и он бесцельно бегает по квартире, бросаясь на обои.

— Вам бы пристрелить его, вдруг у него бешенство? — поежился Рошка, усаживаясь на ящик.

— Ну, вы же своих забастовщиков не пристрелили, — ухмыльнулся Лоринков. — А у них натуральная пятиминутка. В такт колотят асфальт ногами, как болельщики — трибуны, во время матча.

Подвал вновь затрясся. На этот раз с его потолка посыпались куски высохшего цемента.

— Сделайте что-нибудь! — испуганно крикнул Воронин Рошке, — не то эти ваши придурки нас здесь просто похоронят!

— А что я могу сделать? — раздраженно ответил Рошка, на всякий случай набивая карманы медалями, — я же не наверху, а здесь, с вами!

— Позвоните какому-нибудь из помощников! — осенило Лоринкова.

— Рошка подумал, что Лоринков и впрямь сообразителен. Достав мобильный телефон, Юрий начал по памяти набирать номер.

— Ион, ты?! — радостно закричал он, когда связь заработала.

— Да, господин Рошка! — тоже обрадовано ответил Ион, — куда вы запропастились? Мы с ног сбились, вас ищем! Уже говорили, будто вас коммунисты украли!