Хора на выбывание

— Какая? — оживился секретарь.

— Я встану у стены, в специальную рамку и буду как бы портретом. Смогу постоянно присутствовать в кабинете. Бдительность злоумышленников будет усыплена, и тогда-то мы их выведем на чистую воду, черствый хлеб и двадцать пять лет строгого режима в трудовой колонии!

— Исполняйте — согласился первый секретарь.

На четвертые сутки злоумышленники действительно появились…

Глава комсомола Брагиш, первый секретарь ЦК Таджикистана (прибывший срочным авиарейсом в атмосфере дружеской секретности) Лучинский, первый секретарь ЦК Глоденского района Снегур… Они появились ночью. Тихо открыли дверь кабинета шпилькой для волос, и столпились у гипсовой статуэтки Ильича…

Агент затаился. Вот-вот он узнает тайну колокольного звона в ушах Бодюла. Ну же! Злоумышленники же в это время тщательно нацепили что-то на ремень гипсового Ильича. Вот оно что! Колокольчики! Так и есть — колокольчики.

Металлические колокольчики, стилизованные под яички и закрашенные белым цветом! Со стороны они выглядели как гипсовый мешочек у Ильича на штанах, и не вызывали подозрений — напротив, глядя на мешочек, хотелось похвалить скульптора за реалистичность.

Злоумышленники предусмотрели все — даже то, что первый секретарь любил свежий воздух и всегда оставлял окна кабинета открытыми. В результате, ветерок всегда шевелил натуралистичный мешочек на поясе Ильича, и колокольчики зловеще звенели…

— Да, — решил агент Службы национальной безопасности, — это очень нехороший поступок товарищей по партии. Без сомнения, они хотят устранить первого секретаря и выдвинуть кого-то из своего преступного кружка на место лидера республики.

— Я должен остановить их — решил агент, как вдруг сильный порыв ветра распахнул окно и несколько пылинок попали в нос мужественного сотрудника Службы национальной безопасности.

Он чихнул…

О дальнейшем «говорящий портрет» рассказывал Бодюлу, глотая слезы. Высокопоставленные злоумышленники быстро приколотили его руки и ноги к раме, после чего он так и остался недвижим. И постепенно выровнялся с холстом.

На следующий день первый секретарь, увидев, что его агент и в самом деле стал портретом, и выслушав его историю, едва не сошел с ума. Тем более, что колокола продолжали звенеть.

Еще через четыре дня первый секретарь ЦК МССР ушел в отставку и покинул территорию республики, поселившись в Москве, где и жил до самой смерти, изредка приезжая в Молдавию.

— Матерь божья, — пораженно прошептал Лоринков, когда Бодюл закончил рассказывать, — матерь божья… Господь мой, почему ты оставил меня, и вера моя не укрепилась, а лишь покинула меня?..

— Ситуация действительно поразительная, — согласился Воронин. — Так этот вот старинный, якобы, потрет, и прикрывает вход в потайной лаз, ведущий к подвалу с золотом?

— Да, это так, — ответил Бодюл, и поморщился.

— Не журись, старик, — ласково положил ему на плечо руку Юрий Рошка, — мы потратим эти деньги на правильное дело.

— А что будете делать со мной? — спросил Бодюл.

— И со мной?! — подал голос Иван Георгиевич Рошка.

— Пожалуй, — рассудил Юрий, — вам действительно пора уходить.

Воронин и Лоринков тактично вышли в другую комнату.

— Вот и пришла пора прощаться, — тяжело сел на диван отец Юрия.

— Да… Даже и не знаю, чего вам на прощание сказать.

— Ничего не говори. Вынимай записку. Только помни: каждое 7 ноября. Цветы. К памятнику Штефана. Эти двое про лагерь пронюхали что-то?

— Вряд ли, — вяло сказал Бодюл, ждавший своей очереди, — наверняка нет.

— А разве и вы про лагерь знали? — удивился Юрий.

— Да, — отрезал Бодюл, и почти крикнул, — не тяни!

Юрий аккуратно вытащил сложенные записки изо ртов Ивана Георгиевича и Бодюла.

— Здравствуй, говорящий потрет, — ласково сказал Воронин и смахнул с холста осевшую на нем за несколько дней пыль.

— Сантименты потом, — рявкнул Лоринков, — сейчас дело!

Отставив портрет в сторону, мужчины увидели, что за ним в стене действительно находится маленькая дверца, причем с ключом. Открыв дверцу, первым в ход полез Рошка. За ним — президент. Замыкал шествие, — которое таковым можно было назвать с трудом, потому что мужчины просто ползи, — журналист. Минут через пятнадцать после того, как они пробирались в узком кирпичном лазу, то и дело натыкаясь на меловые пометки на стенах, впереди забрезжил слабый свет.

— Подвал, — отдуваясь, сказал Рошка.

— Да, но почему свет? За столько лет любая лампочка бы перегорела, — блеснул бытовыми познаниями Лоринков.

— Сейчас все увидим, — решил Воронин, и, порвав ветошь, закрывавшую вход в лаз в подвале, ввалился в помещение.

Рошка и Лоринков поспешили за ним. В небольшом темном подвальчике действительно горела лампочка. На цементном полу валялись ящики из под артиллерийских снарядов. В щелях ящиков поблескивало золото.

— Благодарю тебя, Господь, что укрепил веру мою в тебя, за то, что укрепил меня в минуту трудную и тяжелую…

Лоринков, произносивший все это, встал на одно колено и истово крестился.

— Что это вы юродствуете? — не отводя взгляда от золота, спросил президент.

— На всякий случай, — боязливо глянул в потолок журналист, — мы ведь отсюда еще не выбрались.

Внезапно взгляды мужчин скрестились. Рошка вдруг увидел, что Воронин держит в руках железный ломик, которым расшатали дверь хода. Лоринков облизнул губы и сжал в кармане швейцарский нож. От волнения он выпустил не лезвие, а штопор. Воронин заметил, как предательски оттопыривается карман куртки Юрия…

Четыре квартала. Двести семьдесят пять шагов. Семь сигарет. Он преследовал Лоринкова четыре квартала. Он — невысокий, сутулый человек с черными, вьющимися у висков волосами. Чуть лохматый, в коричневом пальто, с намотанным вокруг жиреющей шеи вязаным шарфом. Когда-то, наверное, белым, а сейчас чуть серым. Он скользил по тонированным витринам магазинов, — те проносились Лоринкова словно дорогие автомобили грядущего Рождества и вселенской скорби. Он внимательно смотрел на журналиста, повернув голову, не опасаясь даже споткнуться. Еще бы: ему это было бы не легко. У Лоринкова часто билось сердце и начало дергаться левое веко.

— Пошел прочь! Прочь! Чего прицепился?! — заорал он.

Охранник банка, куривший на крыльце, бросил сигарету в урну и удивленно сказал:

— Мужик, ты с отражением разговариваешь.

— Знаю, знаю, — ответил Лоринков, — а ты какого дьявола прицепился?

— Да, в общем, так.

— Это все Рождество, — нервно сказал Лоринков, и шмыгнул — гребанное Рождество, Санта-Клаус, куча подарков детишкам, всеобщая нервозность… Понимаешь?

— Понимаю, — снова закурил он, — только шел бы ты отсюда, пока начальник охраны не вышел.

Лоринков так и сделал.

Отражение побежало за ним. Пришлось выбирать те участки улицы, где в магазинах витрины были прозрачными. Но все равно — даже в прозрачных стеклах он поспевал за журналистом. Тот решил переждать в магазине. Над головой закружился снег. Первый снег в этом году. И над головой отражения тоже был снег. Он — отражение, копировал Лоринкова во всем. Полностью. А вот и магазин. «Кастенеда». Это был известный в кругах кишиневской элиты «концептуальный магазин». Лоринков уже бывал там несколько раз, и искренне надеялся, что, по крайней мере, чай, которым его напоят в магазине, не станет задушевно рассказывать про пейот, писающего волка, сияющего Карлоса…

— Впрочем, нет, кажется, там был писающий Карлос, и сияющий волк, — пробормотал Лоринков.

В любом случае, он замерз, хотел чая, и жаждал спрятаться от своего назойливого двойника, преследовавшего его четыре квартала, семь сигарет, двести семьдесят пять шагов и еще черт знает сколько времени, вещей, фикций и размышлений.

— Динь-дон….

В магазине звучал звон колокольчиков. Лоринков отметил, что этот звон не был похож на звон дурацких махин, которыми ловко управляют монахи в православных монастырях, — которые подергивают их за веревки, как расшалившийся орангутанг — свои причиндалы.