Хора на выбывание

— Это народ каннибалов! — орал Франк своему коллеге в гостиничном номере. — Друг друга жрут! Дядя из партии христиан ненавидит племянника из партии либералов, а тот готов удавить сына, за то, что тот вступил в комсомол!

Сейчас Гусман сидел в парламентском кабинете, отдыхая после беседы с лидером оппозиции Рошкой, главой умеренной оппозиции Брагишем, и предводителем фракции коммунистов, по сути, тенью Воронина, — Степанюком. Цивилизованной беседы не получилось. Рошка назвал Брагиша «использованным презервативом», тот сказал что-то невнятно-оскорбительное о Рошке, а Степанюк крепко покрыл матом обоих, вызвав дружный взрыв негодования оппозиционеров. Гусман сидел тихонько, боясь ненароком получить по голове от этих молодых и горячих варваров, только приступивших к строительству демократического государства. В промежутках между громкой бранью, когда спорящие, мерно сопя, отдувались, и промокали взмокшие лбы платками, в кабинете мерно тикали часы «Ролекс» швейцарского гостя…

— Только Воронин! Больше не с кем разговаривать, — повторил Франк.

— Отнюдь, — возразил Лоринков, — отнюдь. Боюсь, с Ворониным тоже не о чем разговаривать.

— Но что-то же с этой страной надо делать! — в отчаянии возопил Гусман.

— А есть страна? — парировал Лоринков. — Вот уж нет. Государства Молдавия не существует. Вы посетили государство-фикцию. Есть местность Молдавия. Земля Молдавия. Плоть Молдавия. Кровь Молдавия. Запах Молдавия. Цвет Молдавия. Ощущение Молдавия. До таких бюрократических тонкостей, как управленческий аппарат, осознание государственности, управление территорией мы, молдаване, не снисходим. Зачем вы приехали? Погостите, да уезжайте. Вы посетили землю призраков, только вместо привидений здесь эмоции и страсти. Полюбуетесь, и уедете.

— Но ведь у вас такая маленькая страна, — в отчаянии простонал Гусман, — вам надо беречь ее, и вас, жителей ее, и так мало, а вы еще отчаянно ссоритесь…

— Нас мало? — искренне удивился Лоринков, и встал.

Подойдя к окну, он отдернул штору, и знаком пригласил Гусмана подойти. Тот подчинился.

— Видишь, — толпа? — глухо спросил журналист.

— Да.

— Эта толпа — митингующие. Терпеть их не могу, честно тебе говорю. Но все равно они — как мой палец. Или нога. Часть меня. Я ими недоволен, но принимаю их. В чем-то они — я. И я дли них — то же самое, что и они для меня. Нас мало, говоришь? Оставайся в Молдавии!

Лоринков широко и печально улыбнулся. Что-то в пронзительно зеленых глазах собеседника показалось Гусману таким зловеще знакомым, что он понял: никогда в Молдавии оставаться нельзя. Журналист почуял перемену в настроении Франки и кивнул:

— Боишься. Правильно. Эта земля — ловушка. Липкая лента. Только приедь сюда, только останься. Ты пропал. Запомни: каждый, кто приехал в Молдавию, и пожил здесь, потерял прошлое, потерял память, потерял все. Он стал жителем этой призрачной местности, стал молдаванином, не в национальном плане, о, нет! Скорей, в географическом. Поживи здесь. Тебе нигде потом не будет хорошо. Но, что страшно, тебе и здесь хорошо не будет. Но ты захочешь плохого в Молдавии, а не плохого где-то еще. Понимаешь? Не понимаешь. И не поймешь. Но — чувствуешь. Поэтому я за тебя, морда твоя швейцарская, спокоен.

Лоринков вновь указал на толпу. Гусман посмотрел вниз, и повернулся к столу. Перевел дыхание.

— Кого поддерживать будете? — деловито спросил Лоринков.

— Вы очень резко меняете тон, мне трудно наладиться к такой беседе, — протестующе поднял руки Франк.

— Не «наладиться», швейцарец ты наш, а «привыкнуть». Так, кажется, правильнее.

— Ну, привыкнуть.

— Так кого поддержите?

— Понимаете, — протянул Гусман, — мы исходим из того, что, как бы не завершился нынешний конфликт, одно мы должны считать непременным условием его разрешения: учет интересов всех граждан республики…

— Ты мне политкорректные речевки не читай, — резко оборвал его Лоринков, — ты не в Альпах. Отвечай по существу. Кого поддержит ПАСЕ?

— Скорей всего, оппозицию, — грустно сказал Гусман. — В Европе коммунистов не любят. А здесь власть — коммунисты. Понимаю, что лишь по названию, но… От Молдавии потребуют выполнить ряд условий оппозиции. Я бессилен что-либо сделать.

— Так бы и ответил, — довольно улыбнулся Лоринков, — чего крутил-то?

— Отчего вы улыбаетесь, — удивился Франк, — вы же должны, как это, а, впасть в грусть?

— В меланхолию, — машинально поправил его Лоринков, — а улыбаюсь…

— Да, улыбаетесь. Почему. Это же поражение?

— Ну да, поражение. Не окончательное. Зато веселье, — проникновенно сказал Лоринков, полуобняв за плечи Гусмана и увлекая того к буфету с коньяком, — веселье, сырный ты мой друг, продолжается…

— Ну и подонки у вас во фракции, — нервно сказал Юрий, и выругался.

— Да, — задумчиво ответил Воронин, — кадры у меня там как на подбор. Ни дать ни взять персонажи Стругацких. Вурдалаки с волосатыми ушами.

— Что вы имеете против волосатых ушей? — подал из угла голос Лоринков.

— Не цепляйтесь к словам, — улыбнулся президент.

Встреча непримиримых противников проходила в кафе «Жаба», расположенном напротив здания городского отделения службы безопасности. Эта неприметная, дешевая забегаловка, где, однако, готовили отменные гратарные блюда, была излюбленным местом местной интеллигенции. В «Жабе» напивались с утра все известные молдавские поэты, музыканты, артисты и газетчики. В помещении, поделенном на небольшие квадраты с кирпичными, не достающими до потолка стенами, было очень темно. Поэтому когда Воронин спросил Лоринкова, где можно было бы встретиться с Рошкой, не вызывая подозрений, и не привлекая ничьего внимания, первое, что пришло на ум журналисту — «Жаба».

Собрались к девяти часам вечера — времени, когда всех окончательно пьяных уже вытолкнули на улицу, а оставшиеся опасности не представляют, так как в глазах у них троится. Рошка на встречу согласился, влекомый неосознанным предчувствием очередного приступа пассивности. Юрий понимал, что через месяц — другой весь мир ему вновь опостылеет, и никакого желания продолжать акции протеста у него не будет.

Рошка попросил минеральной воды. Журналист ел двойную порцию мититеев. Воронин, заказавший одинарную порцию, косился в сторону журналиста с нескрываемой завистью. Ему хотелось еще мититеев. Но заказывал Лоринков (президент и Рошка к освещенному прилавку все-таки подойти боялись). И Воронин боялся насмешек журналиста. Рошка, предусмотрительно заказавший двойную жареную печень, посмеивался.

— Господа, — прервал короткое молчание Лоринков, — все свои, с этим, я надеюсь, спорить никто не станет.

Про отца моего вы данные раскопали? — спросил Рошка.

— Да, — ответил журналист, скромно кивнув.

Хвалю, — протянул Юрий, и выпил воды, — впрочем, я вас прервал. Прошу…

— Да, все свои. Поэтому чего же это мы, так…гм… в общем, что ж не выпьем?!

— Отчего бы и нет, — потер руки Воронин, и вопросительно глянул на Рошку, — а вы как?

— Да и я бы не прочь, — отвечал Юрий, прожевывая печень.

— Две бутылки коньяку, пожалуйста, — попросил Лоринков…

— А у вас и вправду уши волосатые? — полюбопытствовал Рошка, когда первую бутылку распили.

— Не без того, — мрачно ответил Лоринков, и спросил в темноту, — что есть старость? Старость, это когда в парикмахерской тебе бреют уши, уже не спрашивая твоего согласия.

— Ну, не только это старость, — отечески сказал Воронин.

— Да какая мне разница, что еще старость? — оборвал его Лоринков, и ехидно добавил, обращаясь к обоим собеседникам, — Да и у вас, господа, уши волосатые. Они у всех волосатые.

— Не имеет значения, — резюмировал Рошка, и налил, — так о чем вы хотели побеседовать со мной, господа? Неужели только о волосяном покрове органов слуха?

— Лихо загнул, — одобрительно хмыкнул Воронин, — а вообще-то мы хотели поговорить о золоте. Золоте партии. Есть человек, который знает, где оно. Человек мертв.