Хора на выбывание

Иван Петрович не отвечал. Он умер от разрыва сердца еще когда Воронин возвращался в комнату…

— Ну и напрасно вы старика-то до смерти напугали, — мягко сказал Лоринков, выходя из-за плотной шторы.

С минуту президент глядел на него взглядом обезумевшего человека.

— Вы… что…

— Да не переживайте вы так, — деловито сказал журналист, пинком ноги сталкивая покойного уже Бодюла со стула, и усаживаясь сам. — Коньяку хотите? Случайно прихватил фляжку.

Воронин, от столь кощунственных действий помощника вздрогнувший, покорно присел, стараясь не глядеть на седую макушку Ивана Петровича, которая выглядывала аккурат из-под угла стола. Лоринков взял стаканы, выплеснул остатки чая на пол, и налил коньяк.

— Ну, — крестясь и целуя зачем-то почти черного серебряного Христа на тоже потемневшей цепочке, сказал Лоринков, — помянем старика, царствие ему небесное!

— Помянем, — повторил растерянный президент.

Выпили.

— Да не переживайте же, говорю вам, — прервал молчание Лоринков, — боитесь шантажировать буду? Не бойтесь. Мы с вами столько всего натворили, что расставаться мне с вами будет жаль.

— Да и мне с вами, — с надеждой сказал президент.

— Так что с золотишком-то?

— Не сказал, — с сожалением ответил президент, и добавил, — а вы ушлый. Откуда узнали?

— Не скажу. Узнал, это главное. А вы дилетант, уважаемый. Кто же так информацию добывает. Впрочем, не огорчайтесь. Я вас понимаю. Небось, делиться не хотелось?

— Очень не хотелось, — искренне вздохнул президент, — впрочем, что сейчас об этом. Старик уже умер. А где золото партии, знал только он.

— Это разрешимо, — сказал журналист.

— Как именно?

— Прочитайте.

Журналист швырнул через стол папку. На ней было написано. «Дело Рошки — старшего».

Воронин открыл папку и опасливо заглянул в нее.

— Ну, вы читайте, — потянулся Лоринков, — а я пойду покурю на кухне.

— Вы не могли бы, — смущаясь, произнес президент, — это… в общем… убрать тело, а то, знаете ли… ну, как сказать… оно… мне не по себе, честно говоря, да и вам, наверное…

— Эх, вы, — вздохнул Лоринков, — кисейные ваше высокопревосходительство. Ладно уж.

Президент благодарно закивал. Журналист встал, сорвал с окна штору и набросил на тело.

— Вот так вы его не видите. А теперь представьте, что его вообще нет.

— Как нет?! — возразил Воронин.

— Отрицание отрицания… — сказал Лоринков, и, вопреки прежнему намерению, уселся в комнате на диване, где и закурил.

— Что? — не понял его президент.

— Я говорю, отрицание отрицания. Между прочим, Гегель эту систему придумал, — хвастливо сказал журналист и выпустил дым к потолку, и, подумав, добавил, — в общих чертах, конечно.

В компании с развязным Лоринковым, мертвым Бодюлом и воображаемым Гегелем печальный Воронин начал читать «Дело отца Рошки».

— Скажите, — дочитав досье до конца, спросил президент, — вы были очень пьяны, когда писали все это?

— Честно?

— Да. Как на духу.

— Очень, — признался Лоринков.

— Что ж, — взгрустнул президент, — тогда верю.

— Почему?

— Если бы вы были трезвы, я бы сомневался, потому что трезвым вы бываете редко. А так как вы постоянно пьяны, то собирали досье в обычном своем состоянии.

— И на том спасибо.

— Что же нам делать? — спросил президент.

Журналист ответил не раздумывая:

— Оживим Бодюла.

— Но как?

— С помощью Рошки.

Президент возмутился:

— Идти на сговор с этим…

— Да ладно вам, — рассмеялся Лоринков, — мало раз вы с ним в сговоре состояли, что ли?

— Из-за золота — никогда, — проговорился президент, и, поняв, что проговорился, покраснел.

— Наша позиция такова: власть и оппозиция в республике должны прийти, наконец, к общему знаменателю…

Посол США в Молдавии Памела Смит, говорившая перед журналистами краткий спич, запнулась. Не все поняли, что внимание Смит отвлекла небольшая винная мошка, назойливо стремящаяся попасть в поле зрения посла. Но Лоринков заметил. На днях он заказал себе новые линзы ярко-зеленого цвета в салоне оптики, и, получив их утром в день пресс-конференции, поразился, насколько далеко он теперь может глядеть.

— Раньше я представлял мир размытым, — сказал он президенту.

Мужчины курили в монтажной комнате пресс-службы Воронина на пятом этаже дворца. Лоринков стряхнул пепел на ковер. Президент поморщился.

— Так вот, — увлеченно продолжил Лоринков, — мир был чем-то непонятным. Своего рода пеленой, сквозь которую ко мне то и дело пробивались огоньки. Мелькающие светлячки. Картины зыбкого бытия. Я мог им верить, а мог и не верить.

— Почему вы не носили очки? — спросил Воронин.

— Не мог, — сухо ответил журналист.

Он до сих пор с неприязнью вспоминал очки: когда он пришел в них в школу, то его дразнили до конца уроков. С тех пор от страха перед осмеянием Лоринков избавиться не смог.

— От них у меня голова болела, — солгал он. — А с линзами все по-другому. Когда-то в школе меня попросили нарисовать картину. Я вычертил по памяти храм Василия Блаженного в Москве. Но не таким, каким тот был на самом деле. Я нарисовал цвет. Понимаете? Мазки цвета. Учитель сказал мне, что этот рисунок хорош для слабовидящих. Они лучше чувствуют цвет. Еще он сказал, что мой рисунок пахнет.

— Что?!

— Пахнет. Издает запах. Еле ощутимый. Но запах.

— Вы бы, что ли, пить начали, — затянувшись, откликнулся президент.

На пресс-конференции Лоринков, против своего обыкновения, сел на самый задний ряд. Столы в зале для прессы были расставлены как школьные парты. Перед журналистом сидел редактор «Молдавских деловых ведомостей». Он раздражал собравшихся тем, что задавал послу США вопросы на отвратительном английском языке, который для Памелы Смит все равно приходилось переводить.

— Итак, я остановилась на знаменателе… Да, на знаменателе, — сказала Смит, проводившая мошку взглядом.

Посол заметила, что за насекомым следил еще один человек — гладко выбритый молодой толстяк в коричневом пальто, с длинным белым шарфом на шее. Чего это он не оставил верхнюю одежду в гардеробной, — с раздражением подумала Смит. Неожиданно толстяк подмигнул ей, указав взглядом на мошку. Та снова закружилась, теперь уже у микрофона. Откуда это здесь муха, — разозлилась Смит, — что за страна, у них только вино и винные мошки есть!

— … Общий знаменатель, который ознаменует, — запуталась она, и тут же выкрутилась, — нет, господа журналисты, не масло масляное, а…

Журналисты в зале вежливо засмеялись. Особенно усердствовали представители национал-радикальной прессы. Ну и чего они смеются, — с тоской взмолилась богу посол, — господи, отчего они смеются, вот у нас в Штатах, все бы вежливо, корректно и сухо улыбнулись, и не мешали мне гоготом, обнаженными зубами, боже ты мой, какие тут у них всех ужасные черные, желтые, в трещинах, зубы, это, наверное, от воды, она у них препаршивейшая, надо бы попросить техническую службу привезти еще несколько цистерн для нужд посольства, не то…

— Дрозофила, — мягко сказал Лоринков, — просто дрозофила. И в Америке такие бывают.

Встал, и, в общем молчании подойдя к послу, поймал мошку в ладони. Потом подошел к окну и выпустил насекомое на улицу. Затем журналист прошел на свое место и сел.

— Спасибо, — растерянно сказала Смит, — о, спасибо.

— Единственный человек, с которым можно иметь дело в этой стране, — Воронин!

Швейцарский представитель Парламентской Ассамблеи Евросоюза Франк Гусман сердито захлопнул папку. Делегация, во главе которой он пытался разобраться, кто нарушает права человека в Молдавии: тупая власть или упертая оппозиция, находилась в Кишиневе третий день. За это время Гусман ничего не понял, за исключением лишь того, что молдаванин — самое популярное блюдо на столе у другого молдаванина.