Седьмое боевое искусство

Между тем негодование Рю, не встретив сопротивления, понемногу таяло. Бабушка с грустью смотрела на него.

— Есть много способов остановить тебя, не рассказывая ничего моей дочери, — медленно произнесла она, — так же, как существует множество способов сражаться, не нанося ударов и не применяя оружия.

Она позволила словам повиснуть в воздухе, вспомнив, какую силу имеет недосказанная угроза, а также еще кое-что, о чем почти успела позабыть. Рю внимательно посмотрел на нее и потянулся за своей сумкой. Юкари поплелась вслед за ним в нишу, где стоял обеденный стол, со своим домашним заданием.

Вечером, после того как Сатоко забрала детей, бабушка погрузилась в воспоминания.

Бабушка не всегда была бабушкой; когда-то она была девочкой по имени Аюми, и у нее самой была бабушка. Бабушка у Аюми была художницей и убежденной синтоисткой. Буддизм, говорила она, хорош только для похорон. Давным-давно, в старом Киото, Аюми любила сидеть у ног бабушки, пока та выводила свои суми-э — рисунки быстрыми росчерками кисти, в которых скорее угадывались, нежели изображались, реальные образы.

— Многие, — говорила бабушкина бабушка, — выполняют ката или оттачивают катана. Некоторые забывают о форме и практикуют искусство, которое скрывается за формой. А самые избранные — это те, кто забывает и о форме, и об искусстве. И вот к ним-то и прислушивается Бог.

Она вложила кисть с бамбуковой ручкой и острым кончиком в руку Аюми.

— У тебя есть дар, позволяющий пойти дальше формы и искусства и отыскать божество в сердце каждой вещи. Будь ты мальчиком, я послала бы тебя изучать кендо или кюдо; будь ты постарше, я научила бы тебя нагината-до. Но тебе лучше всего послужит седьмое искусство.

Да, эти уроки она получила много-много лет, целую вечность тому назад. Хотя ее бабушка обрела свою силу в суми-э, Аюми нашла себя в формальной каллиграфии, основанной на изящной трактовке иероглифов, которые японцы позаимствовали у китайцев. Что-то пробуждалось в ее душе, когда она выписывала эти знаки, особенно самые простые, в которых наиболее ясно проявлялся идеографический смысл слова.

Бабушка Аюми оказалась права: в девочке жил дар, который пробудился после нескольких уроков. Однако Аюми растеряла его по мере того, как муж и дети, война и переезды поглощали все ее внимание. И вот теперь, когда этот дар был ей так нужен, сумеет ли он проявиться?

Она заснула с этими воспоминаниями, а утром вытащила из кладовки стремянку и взобралась на верхнюю ступеньку, чтобы добраться до коробки, спрятанной в самом дальнем углу полки. Коробка была густо покрыта пылью. В носу защипало, колени дрожали от тяжести, пока она спускалась с лестницы.

Чтобы воссоздать настроение детства, она заварила зеленый чай и зажгла палочку жасминовых благовоний, которые нравились ее бабушке. От острого аромата разболелась голова. Но чай приятно согревал, и, когда она открыла покрытую черным лаком крышку коробки, годы и головная боль отступили в сторону.

К внутренней стороне крышки были прикреплены семь кистей с разнообразными ручками и кончиками. Ее любимая бамбуковая с саблеобразным кончиком слегка отклонилась в сторону в своем тряпичном ремешке. В самой коробке находился чернильный камень, в середине которого образовалась овальная выемка, и листы белой хлопковой бумаги. На верхних листах сохранилось несколько иероглифов — ребенок, дом, мужчина, гора, деньги, — отражавших то, что волновало ее почти шестьдесят лет назад. На нижних листах не было ничего, кроме ожиданий.

Что бы такое начертать? Опасаясь потерпеть неудачу, бабушка развела чернила, убедилась в том, что выбранная ею кисть чиста, и педантично разместила лист в центре стола.

Ей было необходимо убить в Рю интерес к экспериментам с наркотиками, а не просто приглушить его. Какой бог сумеет убедить мальчика, стремящегося стать мужчиной, в том, что наркотики не помогут ему в этом? Какой бог сможет привлечь к ней внука, не отталкивая его?

Первая попытка оказалась ужасающей; узловатые руки отказывались управлять кистью. Когда она закончила, оказалось, что даже простейшие иероглифы, вроде «горы», были окружены чернильными брызгами, так что чудилось, будто три пика горы мокнут под дождем. Это, однако, даже вдохновило бабушку.

С растущей уверенностью в себе она начертала иероглиф «маленький», а затем иероглиф «ветер». Выписывая последнюю черту, бабушка почувствовала, что воздух вокруг приходит в движение и завихряется. Лужица чернил покрылась рябью. Что бы ни рисовали художники, ветер на картине увидеть нельзя. Бабушка обратилась к вихрящемуся воздуху.

— Ты поможешь мне? — сказала она, и дрожь старческого голоса вопреки ее собственным намерениям превратила приказ в вопрос.

— Помогу? — Голос с одышкой откликнулся и на ее слабость, и на ее слова.

Бабушка укрепила себя любовью к Рю и своим желанием увести с той дороги, которую он выбрал.

— Поможешь, маленький ками, — сказала она, и ее губы сложились в бледный бутон улыбки. — У меня есть для тебя игра.

И воздух замер, и ками стал слушать.

В тот день Юкари вновь пришла одна. Бабушка поняла по опущенным плечикам и по тому, как она вызывающе мотнула хвостом волос, что брат с сестрой поссорились. Старушка мудро проигнорировала эти признаки и не стала комментировать отсутствие Рю. Вместо этого она протянула девочке горячее питье.

Юкари удивленно взглянула на дымящуюся чашку зеленого чая и подняла глаза на бабушку.

— Что это? — спросила она, принюхиваясь к ароматной жидкости озадаченно, но не без удовольствия.

— Чай, как раз такой, какой мне готовила моя бабушка, когда я была девочкой и жила в Киото, — ответила бабушка. — Я подумала, что тебе должно понравиться.

Юкари отхлебнула, сморщившись от чистого, горьковатого вкуса, столь отличного от американского какао. Сделала еще глоток.

— Тебе это твоя бабушка готовила? — спросила она. — А что еще вы с ней делали?

Бабушка пригубила свой чай.

— Она рассказывала мне разные истории, играла со мной в игры, обучала кулинарии и боевым искусствам.

— Боевым искусствам? — Юкари покачала головой. — Вот уж не думала, что ты их знаешь. Ронни говорил…

Она запнулась, заметив наконец, что бабушка ничего не сказала про отсутствие Рю.

— Так что говорил Рю? — напомнила бабушка.

— Что ты старая и ни на что не способна, — прошептала девочка.

— Я старая, — согласилась бабушка, поглаживая руку Юкари, — но еще кое на что способна. Хочешь посмотреть мое искусство? Это японская живопись, совсем не похожая на американскую живопись, которой вы занимаетесь в школе.

— Разве ты не хочешь пойти поискать Рю? — спросила Юкари. — Он пошел с теми мальчишками, и не в библиотеку, а в большой парк.

— Ты беспокоишься? — спросила бабушка.

— Нет… — Юкари осеклась. — Да, но он не станет меня слушать. Он говорит, что я глупый ребенок, к тому же девчонка.

— Поди сюда, Юкари, — сказала бабушка. — Я покажу тебе боевое искусство, которому меня научила моя бабушка. Я даже покажу тебе, как с его помощью вернуть твоего упрямого братца.

Юкари колебалась, но все же позволила проводить себя в нишу для обеденного стола, где уже ждали краски, чернила и бумага. Бабушка тяжело опустилась на свой стул, а Юкари легко вспрыгнула на свой, рядом.

— Ну вот, — сказала бабушка, — как я тебе уже говорила, иероглифы, которые мы взяли у китайцев, на самом деле картинки — не то что хирагана, которая является алфавитом.

Юкари кивнула:

— Это не очень хорошие картинки.

— Возможно, — бабушка погрузила кисточку в чернила. — Вот слово «сын» — разве ты не видишь здесь мальчика?

Юкари прищурилась, вглядываясь в черные линии, похожие на тройку с чертой под центральной стрелочкой. Она мотнула хвостиком на затылке и хихикнула.

— Не-а.

Бабушка усмехнулась:

— Не важно, дай мне только дополнить иероглиф «сын» иероглифом «Рю», а затем иероглифом «окно». Ну а сейчас что ты видишь?

Хихиканье Юкарь стихло.