Страница 3 из 11
– Там дверь скрипит, – сказал он. – Пойди и запри ее, тупая ты сука. Утром ты у меня получишь.
Женщина встала и спустилась вниз. Там было темно, ничего не видно. Женщина хотела подойти к очагу – посмотреть, как там кошка, – но сначала ей нужно было сходить к сараю и запереть дверь, пока муж окончательно не проснулся и не спустился сам.
Она пробежала по твердому белому насту. Заперла дверь сарая. Луна была мутной за дымкой облаков, и женщина вдруг услышала голос, который звал ее с неба, из самой ночи, откуда-то из-за холмов, из-под земли.
Женщина испугалась и бросилась было бежать, но не смогла сдвинуться с места. Ее ноги как будто примерзли к земле, словно их держали невидимые руки, и она стояла, стуча зубами от холода, и увидела, как в доме зажегся свет, и вскрикнула в ужасе, потому что подумала, что муж спустился и зажег лампу, и увидел в очаге кошку.
Но это был вовсе не муж. О нет.
В очаге снова пылал огонь. Потухшие угольки разгорелись вновь. Или так только казалось. Но в очаге полыхало пламя, желтое с красным – как беспокойный рассвет. Но пламя было совсем не обычное – у него было стройное тело и четыре ноги, и голова в форме сердечка, и ушки торчком, и хвост, как пылающий стебель.
Пламя выступило из очага – изящно и утонченно, как благородная дева в наряде из золота. Но это была кошка, кошка, сотканная из огня.
Кошка прошлась по комнате, и там, где она ступала, деревянные доски пола вспыхивали огнем. Кошка коснулась лапой мужниного кресла, и кресло вмиг превратилось в пламенеющий куст.
Огненная кошка взбежала по лестнице, и лестница вся полыхнула пламенем. Муж наверху закашлялся от дыма, поднялся с постели и крикнул:
– Что ты там делаешь, ты, корова?! Я тебе что говорил?! Огонь в этом доме зажигается только для меня!
И огненная кошка ответила:
– Так он для тебя. – Но она говорила на кошачьем языке, и муж не понял ее.
Но как бы там ни было, дом весь пылал светом, наверное, сука-жена зажгла все три лампы разом, и муж сел на постели, заранее сжав кулаки, но тут в спальню вступила огненная кошка, и спальня вся расцвела пламенем, словно дерево из чистейшего золота.
– Боже... спаси меня, Боже! – закричал муж. Но Господь в это время был занят своими делами, как это бывает почти всегда, и в чем многим несчастным пришлось убедиться в их неизбывной печали.
Огонь охватил кровать и плоть человека, вопящего на кровати. Сначала загорелись ступни, потом – ноги. А потом все его тело превратилось в трескучий костер, черный дым повалил у него из ноздрей, глаза потекли пламенеющими слезами. Он раскололся, как гнилой овощ, и дом обрушился, и пелена белого снега накрыла пожарище, и снег зашипел, соприкоснувшись с жаром, и влажное облако поднялась до самого неба и скрыло луну.
Женщина все это видела, и она рыдала в голос, и кричала, и плакала – но не о муже. Она думала только о бедной кошке, которую она оставила в очаге, чтобы замерзший зверек согрелся, и о том, что она убила единственное существо, которое любила.
Однако, когда дом прогорел совсем, так что не осталось даже искры, из провала в черных сожженных бревнах вышел золотой сгусток огня в образе кошки. И женщина вдруг поняла, что уже может сдвинуться с места, и она побежала навстречу кошке, и подхватила ее на руки, и прижала к себе, и держала у сердца, пока не согрелась.
И потом они вместе – женщина и оранжевая кошка – ушли вдаль по снежной равнине, и их следы на снегу были черными и глубокими, словно выжженные огнем, и даже когда они скрылись из виду, кошка и женщина, их следы еще долго дымились в ночи.
Наступила ночь, и кошки устроились на ночлег прямо на голой земле на холме. Звезды в небе были как мерцающие глаза черных кошек-матерей, которые наблюдают за своими детьми на земле.
– Зачем ты нам рассказал эту сказку? – спросила Аннасин.
– Чтобы вы поняли: кошки – это не всегда то, что кажется, – сказал Стрела.
– Но мы это знаем, – сказала Марисет. – Кому же знать, как не нам.
– Тогда, – сказал Стрела, – чтобы вы поняли, что человек не всегда знает, чего он хочет по-настоящему.
Они немного поспали, а потом вышла луна. Ночь вся осветилась, как бальная зала, но в деревне не горело ни одно окно – все уже спали. Как Аннасин с Марисет сами спали в своих постелях в редкие ночи в году.
– Больше с нами никто не пошел, – сказала Марисет. – А мне казалось, что мы не одни такие у нас в деревне, что у нас есть еще ведьмы. Еще три по крайности.
– Или им просто хотелось, чтобы их почитали за ведьм, – сказала Аннасин. Она подумала про старуху Марготту, насылавшую чары на коз, так что у них скисало молоко. Или ей просто хотелось, чтобы так было. Она подумала про Вебию и Шекту, двух молоденьких девушек, которые утверждали, что умеют летать. Но сама Аннасин, паря в лунном небе ласковой летней ночью, видела в воздухе только Марисет, но ни разу – Вебию или Шекту. Хотя скисшее молоко она пробовала, но решила, что Марготта бросила что-то в крынку.
Стрела поднялся, и с ним вместе поднялись Аннасин и Марисет, две серые кошки. Они поигрались под полной луной, а потом побежали в сосновый лес – ловить мотыльков, и хвоя искрилась в серебряном лунном свете, словно весь лес был увешан крошечными бриллиантами. Всю ночь они бегали и игрались, и там, где под соснами еще не растаял снег, остались следы от их лапок-царапок.
Когда небо окрасилось первым румянцем зари, они понаблюдали немного, потом попили из лужи, все втроем, и Стрела так красиво лакал водичку своим черным-черным язычком. Они устроились спать в чьей-то старой норе, тесно прижавшись друг к другу. Аннасин возжелала Стрелу, и ей стало стыдно за такие мысли, но потом, уже днем, в полусне, он взгромоздился на нее, и она почувствовала его силу, и все ее тело отозвалось разгоряченной радостью. Наконец – а ей показалось, что прошло очень много времени – он оторвался от нее, и ее вдруг обожгло болью. Она обернулась к нему и ударила лапой ему по морде. Он поклонился и вышел – полить папоротник возле норы.
– Лапки-царапки, – сказала Аннасин. – И не только лапки.
– Он создал мир, – сказал Стрела. – Это чудесное действо, мы бы этого не смогли никогда. Но увы, он торопился закончить, и в спешке не перепроверил детали, вот так и вышло, что мир получился несовершенным. Он не хотел зла. Так что не надо его винить.
Днем в лесу было тепло. Они проснулись и вылизали друг друга от ушей до кончика хвоста. Потом они охотились – безжалостно и жестоко, – но их нельзя было винить, как и Бога нельзя винить за то, что мир получился несовершенным. Это были просто просчеты в поспешном деянии великого гения. Они хорошо поели, и солнце спустилось за горизонт, как пламенеющий глаз.
На закате в деревне поднялась какая-то суматоха. Аннасин с Марисет пошли посмотреть, в чем дело, – с вершины ближайшего холма, – и Стрела пошел с ними.
По главной улице шел человек. Высокий мужчина, смуглый и черноволосый, одетый во все черное и по старинной моде. В руках у него был крест, который искрился, как сосны ночью при лунном свете, и поэтому они поняли, что крест был серебряный. Сильные мужчины грубо тащили на улицу слабых женщин из некоторых домов. Появилась старуха Марготта в своих грязных вонючих лохмотьях, она ругалась на чем свет стоит и плевалась беззубым ртом; рядом с ней – светловолосая Вебия и Шекта-шатенка, обе рыдали, ломая руки. Потом из дома Аннасин вышел деревенский дровосек, держа на плече безвольно обвисшее тело, в котором Аннасин узнала свою человеческую оболочку. Ее длинные волосы рассыпались у него по спине.
– Смотрите, она околдована, – сказал дровосек.
Но угрюмый старик, охотник на ведьм, сказал:
– Нет, она в ведьминском трансе. Ее душа отлучилась по какому-то бесовскому делу. Может, летает по небу на помеле или пьет кровь у ягнят и младенцев.