Страница 31 из 34
Она права, я нынче действительно не могу плакать, все слезы отданы детству и юности, холоду, голоду, тяжелому труду и одиночеству, несмотря на то, что меня окружало две тысячи оленей!..
Спасибо за книгу. Выйдет моя — пришлю. Привет вам от моих дочерей.
Постскриптум. Сегодня исполняется 25 лет со дня смерти моего отца.
Приписка на обратной стороне письма:
"По решению партийной комиссии, завтра рассматривается мое персональное дело. Повод? Мои отношения с Г. Ш. Как минимум, выговор обеспечен.
"22 апреля Т977 года.
…Что ж, поговорим о детстве. Оно не завидное и вспоминать о нем неинтересно, и я бы не хотел прожить его еще раз. В моем детстве не было ни кино, ни журналов, ни конфет, а было немного муки, рыбьего жира. Из муки делали лепешки и пекли их на рыбьем жире. Таковым было наше повседневное питание… А рубаху из материи я надел впервые, когда мне исполнилось шесть лет.
Обычно мы, дети тундры, надеваем матерчатые рубахи только летом. На выпуск! Поверх кожаных штанов! И носим ту рубашку не снимая до тех пор, пока рисунок на ней не исчезнет под слоем грязи.
Летом- хорошо! Летом мы, тундровые дети, переходили на стационарный образ жизни. Но родители оставались у озера Большое Улуро (Олеро) — рыбачили они там.
Лето — самая вольготная пора в нашей жизни, разве только вот комар донимал и не давал надолго выходить из тордоха.
А вообще, все мое детство кажется мне сплошным кочевьем! И когда меня спрашивают, с чего началась моя жизнь, я вспоминаю быстро несущийся по тукпиковому озеру караван, мелькающие деревья, будто старающиеся нас обогнать, бесформенный лунный шар над головою, и все это вместе взятое, пугало меня своей фантастичностью.
В шесть лет родители отдали меня на содержание и воспитание родственникам.
Что вам о них рассказать?.. Тетка моя была очень доброй, слыла мудрой женщиной и чистоплотной хозяйкой и в тундре пользовалась заслуженным авторитетом.
А как она играла в шашки!.. Будучи совершенно неграмотной, она так изучила эту игру, что без труда выигрывала у всех, кто садился с ней за доску! У всех учителей выигрывала, и у всех уполномоченных, которые попадали к, нам… Аксинья Николаевна Курилова умерла в 1963 году.
Но тундра держится не на одной доброте, у нее свои законы, диктуемые условиями. У тетки я жил до десяти лет, кочевал вместе с нею, она меня любила и жалела. А, глядя на нее, меня любили и жалели даже самые злые пастухи… А вот, когда в двенадцать лет я окончил начальную школу и до семнадцати лет пастушил в разных бригадах тетки рядом не было, и я узнал все мерзости жизни. И родственный деспотизм, и безразличие людей к твоей судьбе. Если всё хорошее, что было в моей тундровой жизни, сложить с плохим, то в сумме получится по нулям. Добро уничтожится уроками жестокости, уроками мучения, обидами…
Время, прожитое мною, было послевоенным и это наложило свой отпечаток. Хлебные и промтоварные карточки отменили, и хоть были деньги, но на них купить ничего было нельзя. В магазинах — не самые лучшие американские товары и продукты; черная мука, напоминающая песок, сахар в кубиках и консервы в банках, мясо которых напоминало ондатровое.
Эти продукты, конечно, спасали нас в годы войны, но старые люди к ним привыкнуть не могли и много старых людей повымирало с голоду! Дед мой, по материнской линии, не осилил последнюю свою тропу в жизни, сел в ста метрах от тордоха и — замерз. Бабушка — больная и голодная — умирала на моих глазах. Помню ее последние слова, обращенные к матери:
"Зачем со мной делишься хлебом!?. Мне все равно умирать, накорми детей!" Бабушка часть своей скудной порции оставляла на утро и утром нас подкармливала этими остатками. А сама охала и приговаривала, что ей есть не хочется. Мы — дети-радовались: нам больше достанется!
Бывало, маме из колхозного склада выдадут две щуки на трудодни — она плотничала в колхозе! — и вся наша семья — семь человек! — ужинаем этими двумя рыбами и радуемся.
Родители, я это заметил, медленно поедали свои кусочки рыбы, а на утро — как и бабушка! — докармливали нас тем, что с вечера сами не съели!..
Лето 1943 года… Я увидел, — и запомнил навсегда! — как одна больная чахоточная старуха палит оленью шкуру, собирает в тарелку нагар и, давясь, харкая кровью, аккуратно ложкой поедает эту пищу.
О как я злился на эту старуху за скупость! Хоть бы ложечку дала попробовать!..
Я пришел домой, сжег шкуру и не только сам попробовал это — не знаю как назвать!? — но и накормил жженкой сестренку Дашу, которой только исполнился один годик… Как я ее не отравил!?.
Мать пришла с работы, рассердилась-"что ты наделал? лучшую шкуру испортил!" — а потом посмотрела на наши вымазанные, голодные физиономии, заплакала.
С первыми вьюгами и морозами, нас направили в школу. Мы очень боялись идти учиться, помня о голоде и холоде, но школа встретила нас приятной неожиданностью-каждый день давали но 200 граммов хлеба и по кубику сахара!.. Но этого явно не хватало, чтобы заполнить голодные желудки.
Это было в войну, а после войны, в первые годы стало еще голодней и холодней. Занятия в школе прервались — сидеть в нетопленных классах было невозможно и мы все ютились в одной спальне.
Учителя голодали вместе с нами, с нами и мерзли. Некоторые от голода и холода становились неразговорчивыми и лишь наш классный руководитель Василий Егорович Соловьев — сейчас он на пенсии — «отогревал» нас своими рассказами о тропиках, субтропиках, и «кормил» нас надеждами. Говорил: скоро каждый ученик начнет получать по триста граммов хлеба, по сто граммов масла и по пять кубиков сахара! А в обед на первое будет жирный бульон с мясом, на второе — котлеты, жареная рыба с лапшой, а на третье — компот по полной кружке!.. А еще будет полдник! И будут на полднике подавать оладьи, желающим — с маслом! Или- с сахаром!.. А ужин — мечта! Жирное мясо с овсянкой! Хлеб — двести граммов. Масло…
И мы забывали на минуточку голод! И кто-нибудь из мальчиков непременно шутил:
— О! При такой пище мы превратимся в буржуев!
И мы засыпали с надеждой, подгоняя приятное и близкое будущее. Засыпали удивительно легко…
Потом, самых худых и вымученных голодом детей, стали отдавать по семьям. Наиболее зажиточным семьям… Я попал к школьной прачке, нянчил ее детей и мне кое-что перепадало из пищи… Зажиточная семья тоже была полуголодной…
С горем пополам, а начальную школу мы все-таки окончили и всем желающим предложили продолжить учебу в поселке Черском — это за шестьсот километров от Андрюшкино. При том учеба должна была вестись на русском языке.
Это нам предлагали наши учителя, а правление колхоза агитировало нас оставаться в оленеводстве… Победило оленеводство, и я с легким сердцем подался в пастухи! Интернатская учеба мне и так надоела за четыре года, а в пастухах можно олениной наедаться вволю!.. И потом, мы, живущие в озерном краю, очень боялись реки Колымы, о которой рассказывалось много мрачных историй…
Пастушество досталось мне нелегко!.. Во-первых, скидок на детство не было, а во-вторых, нам уже было по двенадцать лет, а наши родители становились пастухами, каюрами, охотниками в десять лет!.. И взрослые считали, что мы — новое поколение — "испорчены школой". Мальчики слишком медленно бегают, а едят и спят много!.. И в бригаде, — а первый год я работал у своего дяди! — даже чтение книг было явлением нетерпимым. Рискованно было даже иметь книгу…
Возможно, вам не все понятно из моей жизни. Поэтому несколько подробностей, несколько, как сейчас пишут, штрихов к портрету:
По-русски до 1955 года умел только материться — научили русские плотники, строившие дома в нашем поселке; немое кино впервые увидел в 1942 году, а звуковое- в 1953; водку стал пить в тридцать пять лет и прекратил в сорок. Так и пишите: одна пятилетка пьянства в жизни юкагирского писателя. Женился в двадцать четыре года, на русской. Трое детей, В армии не служил. В ВЛКСМ не состоял, однако был делегатом 16-го съезда ВЛКСМ — представлял Якутию. Был делегатом третьего и четвертого съездов писателей РСФСР. В обоих случаях избирался членом правления. Член КПСС с 1970 года…