Страница 74 из 82
— Кого? — переспросила Лида.
— Вертолину.
— Ещё не легче! Что это за имя?!
— Такое имя дала дочери мать. В честь первого вертолета. Что удивительного? Девочка родилась в вертолете. Машина спасла ей и матери её жизнь. Ничего плохого в этом я не вижу. Зато единственное на земле имя! Плохо ли?
За рассказом я совсем забыл о дороге. Олени брели словно в полусне. Издалека донесся лай.
— Что это?
— К стойбищу подъезжаем.
Впереди блеснул огонек.
— Огонек! Живой огонек!..
То ли от Лидиных восторгов, то ли почуяв жилье, олени перешли на бег, и мы подлетели к стойбищу.
Собаки визжали и гавкали.
— С чего они так разлаялись? Людей, что ли, не видели?
— Спроси их…
Лида, казалось, хотела обидеться, но…
— Вон огонек-то! Вон!.. — обрадовалась она.
Рядом с серой тенью чума красной звездочкой плавал огонек. Потом кто-то цыкнул на собак, и около нас вырос расплывчатый силуэт человека.
— Кто приехал? Здравствуйте!
По голосу я узнал Ивана Лагейского.
— Здравствуй, Иван! Здравствуй! Я гостью к тебе привез.
— А-а! Это ты? Здравствуй! — Он поздоровался еще раз и подал руку.
Лида с трудом вытащила из мешковатого суконного совика руку и сказала:
— Здравствуй, Иван! Будем знакомы. Меня зовут Лида Попова.
— Иван Лагейский, — подал тот руку и, повернувшись ко мне, произнес по-своему: — Хабене?
— Что-что? — спросила Лида.
— Ничего. Хабене. Русская женщина значит, — пояснил я.
Лида замерла недоуменно, но ничего не сказала.
— Заходите. В чум заходите. Будьте гостями, — сказал неторопливо Иван и начал распрягать наших оленей. — Стадо около стойбища пасется. Олени ваши не уйдут далеко. Заходите в чум, грейтесь.
Я повел Лиду к чуму.
— Это чум? — спросила она удивленно. — Как стог сена… Серый… Я ведь косила…
— Да, чум.
Я отыскал дверь и распахнул её.
— Заходи, Лида.
— Куда?
— Да вот дверь-то.
Лида просунулась с трудом внутрь чума, повертела головой туда-сюда и отпрянула назад.
— Выйдем, Вася.
Мы вышли.
— Что с тобой? Испугалась, что ли?
— Нет. Но… в чуме темно! Ничего не пойму я…
Я отчетливо вспомнил своё беспомощное состояние, когда из мира снежного безмолвия одним махом перелетел как бы через столетия и утонул в шуме самых современных городов.
— Я думал, вы давно в чуме. Что ж не заходите-то? — удивился Иван. — Заходите.
Иван, как все истинные ненцы, не разбрасывался лишними словами, не занимал нас лишними расспросами. Он прошел мимо нас, распахнул дверь и исчез за ней.
Лида подошла ко мне и шепнула:
— Обиделся он, что ли?
— Нет. Не обиделся. В тундре люди одно и то же не повторяют несколько раз. Запомни это на всякий случай. Зайдем.
Я отворил дверь и пропустил вперед Лиду и вошел сам. Яркий свет керосиновой лампы резанул глаза.
— Ой, как хорошо! — Лида не смогла удержаться. — Я думала, тут вообще некуда сесть, а места — хоть сто человек заходи!
Тревогу на сердце у меня как рукой сняло. Иван уже сидел в глубине чума, облокотясь о высокие подушки в наволочках из цветастого шелка.
— Проходите сюда. Садитесь. Будьте как дома.
Я перешагнул на латы, примостился рядом с Иваном и провел рукой по пушистому ворсу шкуры пестрого оленя.
— Садись, Лида…
Мы сидели на теплых оленьих шкурах. Супруга Ивана Авдотья раздула времянку, погремела за занавеской ковшом, поставила перед нами стол на низких ножках и занялась чашками.
Спутница моя уже ничему не удивлялась, хотя её цепкий взгляд и хватался за всё….
Мы с Иваном разговорились о своём детстве. Я и сейчас будто вижу, как висит над стойбищем белая луна и обливает волнистые снега мягким зеленоватым светом. Родители наши после удачной охоты на песца сидят в соседнем чуме. Они уже разговаривают громче обычного, кто-то пытается петь, но голос его срывается. Певец замолкает.
— Помнишь, Ваня, как стащили потихоньку малокалиберки у отцов? Целую пачку патронов в луну выпустили — все не падала, и ни одной пробоины!.. И давай палить в бабушкину лопату: всю-то, бедную, издырявили!
— Ну и ну! — качала головой Лида.
А в чуме запахло от времянки каленым железом, Жара. Мы с Иваном вылезли из малиц. Пришлось снимать суконный совик и Лиде.
После долгой езды по молчаливой тундре чай был очень кстати. Я, казалось, смог бы один выпить большой медный чайник, но Лида, к моему удивлению, достала из пузатой сумки бутылку спирта. На столе от этого стало как-то сразу светлей и уютней. Иван послал жену за гольцом, а сам занялся спиртом. Лида пила чай и удивлялась:
— Я бы никогда не подумала, что чай в тундре особенный: чем больше пьешь — тем больше пить хочется.
— Да, это так, — подтвердил я. — Главное — он душу греет.
Вскоре на фарфоровой тарелке вспыхнули коралловые куски нежного гольца, а в воздухе забродил густой аромат жаркого.
Иван поднял рюмку и сказал:
— За счастливую дорогу!
— За дорогу можно, — согласился я.
Тост охотно поддержала и Лида.
— Это уже не чай. Много не выпьешь.
— А я думал… наоборот, — удивился Иван и улыбнулся.
Рюмки пустели и снова наполнялись, но наша синеглазая гостья отказалась от спирта, ссылаясь на то, что завтра будет болеть голова, замутятся глаза, а ей всю тундру видеть хочется. Мы согласились, хотя знали, что всю тундру за один раз трудно увидеть.
Одна из разбавленных бутылок спирта «ушла в магазин»[81], на столе прозрачно заулыбалась вторая. Обычно молчаливый рассудительный Иван потерял равновесие: стал словоохотлив, весел и угловат в движениях. Лида поглядывала на Ивана с особым любопытством, а мне синева её глаз как бы шептала: «Будь человеком, не теряй голову…»
Я задумался, но тут подошла Авдотья.
— Люди с дороги, наверно, спать хотят… Я приготовила постель. Только одеяло одно…
— Ладно… по-дорожному, — сказал я.
Иван взялся за бутылку.
— Может, ещё по одной, а?
Свою пустую рюмку я опрокинул на стол.
— Отставим до лучших времен. Спать надо. Дорога — вещь серьезная и капризная.
Лиде мой поступок пришелся явно по душе. Я сначала почувствовал, а потом уже увидел, как лицо её посветлело. Я встал, зевая, перешел на другую половину чума и улегся в постель. Лида тоже не стала раздумывать — последовала моему примеру.
Чум засыпал. Ровное, успокаивающее дыхание рядом… Ещё не вполне овладевшая мной дрема тихо-тихо вынесла меня из чума и поставила на ноги у взлетно-посадочной полосы Нарьян-Марского аэропорта. Гул моторов и всплески голосов. Рукопожатья и поцелуи…
Не ошибаясь, прямо ко мне вышла из потока пассажиров худенькая синеглазая девушка с синей пузатой сумкой на ремешке.
— Это вы будете моим каюром?
Я молча взял у неё ношу и, не оборачиваясь, пошел к нартам. Девушка чуть ли не бегом последовала за мной. Уложив аккуратно диковинную сумку на нарты, обернулся. Гостья моя стояла, широко разведя руки, оторопев.
— Ой! Оле-ешки… Оле-ешки!..
Но опасливо удержалась от дальнейшего шага к ним. А олени большими равнодушными глазами посматривали на неё и продолжали жевать.
— Оле-ешки…
…А когда я почему-то проснулся, через макодан — отверстие в верху чума, которое служит и окном и дымоходом, — смотрело на меня голубеющее небо. Я осторожно взглянул на соседку. Глаза её открыты. «Что не спит?» — подумал я и повернулся на другой бок. Стали сниться какие-то города, вокзалы, раскидистые пальмы, каменистый пляж Черного моря, похожего почему-то на тундровое озеро, но скоро я опять оказался в чуме. Он был погружен на самое дно предутренних снов.
А соседка? Глаза её по-прежнему открыты. Меня это озадачило, кольнула обида, но нарушить тишину, спросить, почему не спит, не хватило воли. Меня, как зыбун, снова присосал сон…
— Что-то каюр у тебя, как сонный мешок, — услышал голос Ивана. — Наверно, неделю не спал, а?
81
«Уйти в магазин» — так говорят о предметах пищи, которые кончились.