Страница 30 из 36
— А машину дадите? — спросила Оля, бережно, как блюдце с горячим чаем, поднося хлеб к губам.
Командир улыбнулся:
— Ешь, ешь, думаешь, хочу откупиться?.. На преступление вы меня, ребята, толкаете. Знаете ведь, что значит сейчас литр горючего… Далеко ваш взвод?
— Что вы! Рядом! Мы пешком пришли и нисколечко не устали. Пол-литра вполне хватит.
Шурик опять подумал, что есть в Олином лице какая-то черточка, которая мешает людям ей отказать.
Командир дал машину и еще трех солдат, чтобы быстрее погрузили и выгрузили.
Игорев и все собравшиеся бойцы с изумлением встретили грузовик, набитый бесценными вещами. А когда Оля выбралась из шоферской кабины и доложила, что все это предоставлено взводу взаймы до окончания войны, Игорев, забыв о воинском этикете, обеими руками стиснул ее маленькую заледеневшую ручку.
Поздно вечером приехал комиссар полка, и во взводе состоялось первое комсомольское собрание. Ламп не зажигали — на окнах еще не было маскировки, зато жарко топились две высокие круглые печки. Дверцы их были открыты, и пылавшие поленья отбрасывали багровые блики на Лица бойцов, сидевших поближе.
Лицо комиссара оставалось в тени. Только ладонь его руки, которую он во время речи вытягивал вперед, попадала в полосу света и становилась красной, как раскаленное железо. Он говорил о комсомоле и комсомольцах, о героях гражданской войны и первых пятилеток. Сказал между прочим, что и он сам бывший комсомолец, и командир полка Виктор Павлович Зубов был комсомольцем.
Шурик сидел в темном и теплом углу, прижавшись спиной к печке. За день он так устал и озяб, что сейчас глаза его закрывались и голова падала на грудь. Голос стоявшего рядом комиссара то звучал гулко, то пропадал. Мысли вслед его словам текли медленно, отставая и обрываясь.
"Дядя Витя был комсомольцем, а я и не знал… Здорово! Значит, мы оба комсомольцы… И Оля Светленькая комсомолка… Она думает, что я еще маленький… я вот докажу, что я комсомолец, — выдадут пистолет, я этого Тихона застрелю…"
Комиссар говорил о больших делах, которые ждут бойцов комсомольского полка.
— В городе вы первые помощники и армии и милиции. Вас касается все — и светомаскировка в домах, и порядок на улицах, и санитарное состояние дворов. Вы будете помогать населению укрываться во время бомбежек и обстрелов. Вы будете проверять документы у подозрительных лиц и, возможно, столкнетесь с уголовниками или вражескими агентами. Вы должны быть ко всему готовы.
"Готовы, — вспомнил Шурик. — Сколько раз повторяли эту фразу: "Всегда готов!"… И сразу забывали, как "здравствуйте". Вот теперь и проверят, готов ли… Оля Светленькая готова… И я готов…"
Шурик услышал свою фамилию, вернее окончание какой-то пропущенной фразы:
— …бойцы Чернова и Орехов отлично справились с этим заданием.
Глаза Шурика широко раскрылись, и сон улетучился.
"Что это он обо мне?.. А кто это боец Чернова? Ах, да! Это Оля! Это за вещи. Но при чем тут я? Это все Светленькая, я только ходил за ней".
Комиссар подробно говорил о койках, ватниках. Видно, он хорошо знал, что есть во взводе и чего еще не хватает. Он советовал завести библиотечку и музыкальные инструменты.
— Хочу сказать вам и о некоторых трудностях организационного характера, с которыми мы пока справиться не можем. Те из вас, которые пришли сюда с предприятий, будут получать зарплату по месту прежней работы. Но есть у нас и такие товарищи, чьи заводы и институты эвакуировались. Им никто платить не будет. А деньги для выкупа пайка, хотя и небольшие, но нужны. Со временем этот вопрос уладится, а пока следует этим товарищам помочь.
— Что ж, мы их на свое иждивение возьмем? — спросил кто-то из темной глубины комнаты.
— Иждивенцы — это те, кто не работает, не может работать, а эти товарищи будут работать так же, как вы. Речь идет о другом.
— Понятно, о чем речь, — откликнулся тот же голос, — займи до победы, там рассчитаемся.
— Ну конечно! — воскликнула Оля Светленькая и встала. — Вот у меня есть, — она открыла свою полевую сумку и вытащила пачечку денег, — около шестисот рублей. Зачем они мне одной? Мы ведь будем теперь жить одной семьей, зачем же делить деньги? Люди на фронте жизнь свою не жалеют, разве можно деньги жалеть? И еще вот о чем — у нас есть такие бойцы, у которых совсем не осталось личных вещей. Вот боец Орехов. У него отец в армии, мать не вернулась с окопов, дом разбомблен. У него одна пара белья. У Душенкова родители в Стрельне остались. У Лиды Козловой тоже все пропало. Что же, мы так и будем свои вещи держать под замком, прятать от них? У кого есть лишнее, пусть все принесет. Мы разве буржуи, которые всё для себя? Мы ведь комсомольцы.
Оля положила на стол перед комиссаром свои деньги и села. Все молчали. В печке гудел огонь. Потом подошел к столу какой-то высокий парень и положил на стол все, что у него было в кармане. За ним поднялся еще один, и потянулась целая очередь.
Комиссар поднял руку:
— Дорогие товарищи бойцы! Погодите, не бросайте сюда деньги. Я… я не могу слов найти, чтобы сказать вам, как вы меня обрадовали. Вы решили как настоящие молодые коммунисты. Деньги вы утром передайте товарищу Игореву, он все запишет, и потом мы со всеми рассчитаемся. И насчет вещей боец Чернова правильно заметила. Если у кого дома найдутся лишние — принесите. Полк наш вырос не по приказу командования. Вы, комсомольцы, сами создали его, и сила наша не в оружии, а в чистоте и благородстве комсомольских сердец. Спасибо вам, товарищи!
Шурик еще теснее прижался к печке. Он кусал прыгавшие губы. К самому горлу поднялась горячая волна любви к этим юношам и девушкам, ставшим его братьями и сестрами.
Когда враг приблизился к городу и навстречу ему двинулись дивизии народного ополчения, Зубов снова подал своему начальству рапорт с просьбой отпустить его в армию.
Вызвавший его полковник Владыкин не скрывал своего гнева. Он отбросил рапорт Зубова и поднял налившиеся злостью глаза:
— Еще раз подобную филькину грамоту увижу — разжалую! Постовым пойдешь!
Выплеснув излишек ярости, он передохнул и продолжал более спокойным тоном:
— Ты уйдешь, я уйду, все уйдем. Уйдем и оставим город на милость всяких мазуриков. Так? Мало, что ли, их к нам с разных областей набежало? Сами от немца бегут, а здесь оседают. А с ними и прямые диверсанты проникают. А город затемнен. На улицах: — мрак, в парадных — мрак. Сотни квартир без хозяев. Делай что хочешь — милиция на фронт ушла. Так, что ли?.. Молчишь. В такое время из милиции бежать — значит дезертировать. Работать с каждым днем будет труднее. По неделям спать не будешь. Ленинград становится городом-фронтом, и чтобы он победил, в нем должен быть железный порядок. И обеспечить этот порядок должны мы — я, ты. Каждая улица, каждый переулок — наш передний край, и я еще не знаю, где будет труднее…
…Позднее Виктор не раз вспоминал эти слова Владыкина и убеждался в их справедливости. Бедствия, которые обрушились на Ленинград, сломали привычные нормы городской жизни.
В городе, где убийство считалось чрезвычайным происшествием, теперь каждый день рвались снаряды и на улицах падали убитые люди. И предотвратить эти преступления не было пока никакой возможности.
В городе, где всякое воровство вызывало возмущение, деятельное расследование и быстрое наказание, враг разрушал квартиры, поджигал дома, уничтожал имущество, а суд над ним отодвигался на долгие годы.
Толстая корка промерзшего снега сравняла тротуары и проезжие части улиц. Трамваи остановились на невидимых рельсах. Люди ходили, протаптывая тропы, и, когда они в изнеможении падали, к ним не спешили машины скорой помощи. Машины стояли, — не было бензина. Когда огонь перебирался с этажа на этаж, пожарные команды не могли выехать. Вода не бежала по трубам. Она остановилась, как останавливается кровь в жилах умирающего человека.
Так жил город в самые тяжелые месяцы блокады.
И в этих безмерно трудных условиях нужно было во что бы то ни стало отстоять и сохранить справедливый революционный порядок.