Единая-неделимая

«А вот Ляшенко говорил, что Бога выдумали господа». Девчонки за дверью перестали перешептываться и смеяться. Притихли. В хате было темно. Медный, уже невидимый маятник мерно отбивал время, качаясь под деревянными часами, и каждые пять минут что-то скрипело и кашляло в коробке часов. В хате пахло овчиной и становилось душно. Было тихо в заводской слободе. Вся земля кругом спала. Ни один звук не рождался на улице. Ничьи шаги не нарушали ночного покоя.

Евгении все не было…

Под утро Димитрий забылся тяжелым сном. Проснулся, — было уже светло. Солнце ложилось желтыми клетками на глиняный серый пол и жемчугами играло в пылинках. Отец пил чай. На красной с белым узором скатерти стоял медный с продавленным боком самовар и чадил кислым ладанным дымом. На скатерти лежали баранки и в граненой стеклянной сахарнице пожелтелые, отсыревшие куски сахара.

— Ну, вставай, Митя! Одевайся, умойся, причешись, да и пойдем к панычу.

XVII

В коридорах заводского флигеля Димитрия с отцом встретила смуглая красивая девка. Она чистила ботинки со шпорами, косила глазами на Димитрия и хихикала.

— Погодить малость придется. Еще не встамши, — сказала она, густо намазывая ваксой шпору. — Посидите. Может, скоро и выйдут.

Сейчас Димитрий не думал об Евгении. Его тяготили свои мысли. Отец еще дорогой наставлял его, что отвечать молодому панычу.

— Он, Митя, хороший. Да они все хорошие были, и отец, царство ему небесное, и дедушка, зла нам не желали. Помогали, где можно. Без них-то хуже стало. Ты, значит, просись трубаческим учеником, а там уж твое дело талант свой оказать. Господь поможет, и в люди выйдешь.

За этими словами, за думами о том, что придется шапку мять в руках да отвечать на вопросы паныча, выскочила из головы Евгения. Димитрий вздрогнул, когда вдруг он увидал ее здесь, в коридоре.

Она вышла в коридор из комнаты, в платке и в шубке на опашь, хотела куда-то идти мимо Ершовых, но, заметив их, бросилась бегом к выходной двери. Димитрий успел заметить красное, заспанное лицо, растрепанные волосы и незаплетенную полураспущенную косу, широкою, темною, пушистою кистью мотавшуюся сзади. Еще заметил, что Евгения в не застегнутых сапожках.

Евгения шалыми глазами встретилась с упорным, тяжелым взглядом Димитрия и исчезла на двор.

Чистившая башмаки девка взяла их и пошла к двери, откуда вышла Евгения.

— Сейчас доложу про вас пану, — сказала она.

— Я, папаша, не пойду, — решительно вставая, проговорил Димитрий. — Говорите, что хотите. Делайте, что хотите… А я не пойду!

— Митенька! — взмолился Ершов.

— И не просите, папаша! А то я такого наговорю, что хуже будет.

— Как же, Митенька! Паныч поглядеть пожелает.

Димитрий, не отвечая, вышел из коридора. Он увидал Евгению у ворот. Она, нагнувшись, застегивала башмаки и, заметив Димитрия, засунула волосы комком под платок побежала по улице, на ходу вдевая руки в рукава шубки.

XVIII

В хате шумел и бубнил пьяный Семен Ефимович. Он лез целоваться с Димитрием.

— Митенька… Митюшенька. Вот этаким я тебя помню. Племяш родной… Любка, паскуда, тащи ему пирога и водки. Ты, брат, пойми, какое событие у нас. Корр-дел-лия ожеребилась. Сам управляющий приходил. Я фонарем свечу, а он подходит. Значит, ему уж нарядчик с конюшни протелехфонил. Да… подходит он, значит, к деннику. Я шапку снял. — «Здорово, — говорит. — Семен». — «Здравия желаю, ваше высокоблагородие». — «При тебе Корделия ожеребилась?» — «Так точно». — «Ну на, вот тебе рубль на водку, да посвети мне»… Свечу… «Кобылка?» — спрашивает. «Кобылица, ваше высокоблагородие». Он смотрит. На соломе Корделия стоит. Большущими глазами глядит на нас, вздыхает. Под ею жеребок. Рыжий. От колена ножки как в серебре. Мордочкой тыкается, сиськи ищет. А мать его языком лижет. Осмотрел это он жеребеночка. «Рыжая будет?» — это он, значит, мне говорит. «Рыжая, ваше высокоблагородие, золотисто-рыжая». В отца. А отец ейный Рубин — ну и лошадь, доложу тебе, дир-боевских кровей. Это не жеребенок родился, а прямо, можно сказать, — премия! Я и говорю управляющему: «Ваше высокоблагородие, ее бы «Премией» назвать». А управляющий отвечает: «Нет, пусть будет Русалка. Отец Рубин, по отцу пусть будет: Русалка». Так вот, Митя, какое у нас событие.

— А я вам, дядя, другое событие скажу. Ваша Евгения с молодым Морозовым ночевала.

— Ах, ты!.. Я давно уж подумывал, что так будет. Ну, и стерва… все они, Митенька, стервы… Так вот управляющий-то, значит, и говорит мне: «Мы Русалку молодому

Сергею Николаевичу предоставим. Его полковая масть.

Потому при нем родилась». Ну, и кобылица же, Митенька! Русалка! Экое имя созвучное. Подлинное имя сказали. Я сказал по-дурацкому, по-мужицкому — Премия! А они — Русалка!!! Подлинно, что удивительное имя. Ото всем именам имя. Русалка. Она, Митенька, скакать может. Дир-Боя сын в Москве дерби взял. Корделия шестнадцать призов имеет, и Русалка — ножки крепенькие и сама только родилась, а уж стоит, не шатается. Вот тебе и Русалка! Событие!.. Ты заметь, целковый на водку, да, поди, и Сергей Николаич так не оставит.

— Гляди, и за Евгению заплатит, — сказал со злобою Димитрий.

— Заплатит, Митенька, заплатит! Он паныч щедрый, а девке не велика обида, что с панычем ночку провела. Что ей с того станется?

Димитрий встал и вышел из хаты, хлопнув дверью.

XIX

К обеду вернулся отец Димитрия. Он был доволен и счастлив успехом. Вся семья, кроме Евгении, сказавшей, что у нее болит голова, обедала вместе.

Отец Димитрия хватил водки.

— Ну, Митенька, прямо счастье тебе привалило. Эко везет тебе. В сорочке ты, что ли, родился? И спрашивать не стал, какой ты. Говорит, посылай осенью с новобранцами в полк. Я, мол, письмо изготовлю воинскому начальнику и от полка удостоверение. На правах охотника, музыкальным учеником. Тебе только бумагу подписать, вот и все твое дело.

Любка, Мария и Ксюша сидели на лавке кругом стола, облокотившись тонкими локтями на доски, и в шесть глаз, не мигая, смотрели на Димитрия.

— Это что же, дяденька? Значит, в солдаты он пойдет? — спросила Любка.

— Охотником, Любаша, охотником, музыкальным учеником. Там, погляди, каким музыкантом станет. Вроде как сам паныч будет. Видал я, в Питере-то бывамши.

Димитрий, красный и мрачный, сидел в углу. Он хмурился, когда отец пил водку с Семеном Ефимовичем.

— Митенька!.. Вот ладное-то будет дело, — мычал пьяный Семен Ефимович. — Увесь полк с одного места.

Время подоспеет, мы Русалку вам предоставим. Благородная кобыла, замечательная, можно сказать, по кровям лошадь. А уж выхолим ее, что твою прынцессу. Паныч Сергей Миколаич там, и ты там будешь. И всех степь родная вскормила и силушкой богатырской наделила.

Служите, мол, Царю и Отечеству, как мы служили, верою и правдою. Нелицемерно и честно.

Отец вторил ему. Тоже хмельной» он разводил руками и говорил:

— Ты мне штаб-трубачом будь! Ты часы золотые, анпираторские заслужи! Ты заслужи! Ты отца с матерью

порадуй, явись к нам в полном, значит, блеске. Мы, Сеня, мужики, а он у нас артист будет. Учитель Григорий Михайлович сказывал: от Бога ему много дано, может себя доказать.

Об Евгении никто ни слова. Но Димитрий чувствовал ее тихое присутствие за тонкою дощатою дверью, и от этого щемило его сердце мучительною болью.

Слушал он одним ухом пьяную болтовню отца и дяди, смотрел на хлопотавшую в хате тетку и на притихших девчонок и думал свои думы. Силился понять, что говорили мужики, и не мог понять. Только возмущался.

— Единая она, — говорил уже совсем пьяный Семен Ефимович. — Ты посмотри, она какая: Морозов — паныч, раз! — отгибал он толстый непослушный палец.

— Постой! Ты причти всех панов Морозовых, — перебил Агей Ефимович. — Как мы прежде их крепостные были, так и теперь мы их верные слуги останемся. Значит, с ними нераздельны, все одно что сродственники. Паныч-то нынче на меня смотрит, — ну, глаза, как у отца! Выходит, штаны подтягает, личико румяное. Узнал. «Ершов?» — говорит…