Страница 9 из 16
И вдругъ я увидѣлъ какой-то бѣлый предметъ, быстро подвигавшiйся по дорогѣ.
«Курьеръ!.. — мелькнуло у меня въ головѣ. — Погоня за мной. Но ни курьеръ, ни погоня не могли состоять изъ одного человѣка. И я сталъ вглядываться, спустился къ мосту, пошелъ навстрѣчу…
Длинная одежда била по ногамъ и развѣва-лась на бѣгу — это была женщина…
Это была Терунешь!..
Въ трехстахъ верстахъ отъ Аддисъ-Абебы, за Авашемъ, за степью, она нагнала меня. Грязная, запыленная, промокшая отъ пота рубашка была порвана, исхудалое лицо постарѣло на много лѣтъ. Одни глаза горѣли дикимъ блескомъ. Въ курчавой головѣ застряли колючки мимозы, пыль припудрила темные кудри. Ноги и руки были темны отъ ссадинъ и ранъ, отъ ужасныхъ кровоподтековъ.
— Iоханнесъ!.. Iоханнесъ!! — внѣ себя отъ радости, съ мольбою въ голосѣ воскликнула она и кинулась на мосту къ моимъ ногамъ. — Слава пресвятой Марiи и Георгису, покровителю храбрыхъ — я догнала тебя!..
Я гордо скрестилъ руки. О! если бы въ эту минуту я понялъ, что въ этомъ маленькомъ темномъ тѣлѣ есть душа, и что въ эту минуту эта душа полна смятенья и тревоги, — быть-можетъ, я былъ бы мягче. Но гордый европеецъ смотрѣлъ на нее, какъ на не нужную женщину, которая мѣшаетъ, какъ на нелюбимую собаку, которую можно отпихнуть ногою — и я повысилъ голосъ, и осудилъ эту несчастную, колѣнопреклоненную женщину.
— Терунешь! — сказалъ я. — Какъ смѣла ты бѣжать изъ темницы и нарушить волю негуса?.. Ты знаешь, что тебѣ за это будетъ?!
— О, господинъ… — тихо простонала она и протянула съ мольбой ко мнѣ руки…
— Стоить мнѣ послать тебя съ однимъ изъ слугъ моихъ къ Ато Павлосу въ Тадеча-Мелька, и тебя казнятъ!
— Гета! Ты не сдѣлаешь этого! — кротко сказала она. — Гета, во имя нашей любви… Благородный Гета, ты возьмешь меня съ собою!
— Я!?.. Возьму тебя!.. Мало заботъ у меня.
— Я буду работать для тебя. Я буду твоимъ ашкеромъ, но ашкерамъ ты платишь жалованье, мнѣ же ты будешь лишь позволять смотрѣть на себя.
— А дальше!?. Да ты знаешь ли, что твой переѣздъ стоить дороже, чѣмъ вся-то ты стоишь!..
— О-о! — простонала Терунешь и закрыла лицо, какъ бы защищаясь отъ дальнѣйшихъ ругательствъ.
— Да! Я не пошлю тебя къ Ато Павлосу, потому что у меня нѣтъ лишнихъ ашкеровъ.
— Гета!.. У тебя есть женщина, которую ты любишь! О, гета! во имя ея, не говори такъ… Мнѣ больно это слышать отъ тебя.
— Ты!?.. Ты смѣешь!!..
— О, гета! Прости меня! — и она поползла ко мнѣ на колѣняхъ и хотѣла охватить ихъ руками, но я оттолкнулъ ее и пошелъ съ моста…
— Гета! — раздался ея душу раздирающiй крикъ. — Гета, прости меня!!..
Я не оглядывался.
— Гета! — донеслось издали.
Я садился на мула. Мнѣ надоѣла эта комедiя. И вдругъ какой-то всплескъ и необычный стукъ долетѣлъ до моего слуха. Я оглянулся — мостъ былъ пусть. Я ударилъ плетью мула и понесся къ берегу: роковое предчувствiе какого-то громаднаго, непоправимаго несчастiя закралось въ мою душу.
Внизу, между скалъ, въ мутныхъ волнахъ Аваша, трепалось о подводные камни мертвое тѣло Терунешь…
XII
Прошло полтора мѣсяца. Въ ясный и теплый декабрьскiй день пароходъ «Царь», плавно разсѣкая винтомъ темныя воды Чернаго моря, приближался къ Одесскому молу. Всѣ пассажиры столпились наверху у капитанской рубки и внимательно смотрѣли на открывавшуюся панораму берега. У кого былъ бинокль, смотрѣли въ бинокль, другiе довольствовались кулакомъ. Яснѣе становилась линiя свѣтлыхъ домовъ по берегу моря, темные кусты сада на скатѣ, мѣстами еще золотые, отъ осенней листвы.
Навстрѣчу неслись лодки и лодочки, съ болѣе нетерпѣливыми родственниками. Среди нихъ, въ пузатой шлюпкѣ, управляемой сухопарымъ грекомъ въ чалмѣ и страннаго фасона пиджакѣ, сидѣла молодая дама.
Но, Боже мой! Неужели эта красивая дама, моя жена, моя Аня?.
Она меня тоже не узнала.
Когда, наконецъ, пароходъ, ошвартовался у мола, и изъ шлюпокъ съ одной стороны, съ пристани — съ другой, полѣзли люди, я подошелъ къ ней.
Она смотрѣла на меня и колебалась.
— Аня! — тихо сказалъ я.
— Ты, Ванюша! — воскликнула она и, обливаясь слезами радости и счастiя, кинулась мнѣ на шею…
Я не плакалъ… Я не смѣялся… Въ моемъ мозгу на секунду встало сѣрое лицо Терунешь съ пробитымъ черепомъ и страшными вывороченными глазами. И минута счастья была отравлена.
И она, эта маленькая абиссинка отравляла мнѣ такъ потомъ всякую минуту радости, восторга, увлеченiя… И я все помнилъ это жаркое утро, волны Аваша и среди камней тѣло маленькой женщины, которая любила и умерла любя… И я думалъ про Аню…
Нѣтъ я ничего не думалъ!!. Но мнѣ становилось горько, пошлыя готовыя фразы: «не я, такъ другой» — «сама виновата» — не успокаивали меня… И это напоминанiе объ ея смерти, было, казалось местью несчастной Терунешь!
1898 г.
С.-Петербургъ.
Аска Марiамъ
I
Александръ Николаевичъ Панаевъ одиноко сидѣлъ въ маленькой столовой надъ давно остывшимъ стаканомъ чаю, когда къ нему тихо подошла сестра милосердiя и сказала: — «Нина Сергѣевна кончается!»
Онъ поспѣшно всталъ, машинально застегнулъ сюртукъ и прошелъ въ комнату больной. Она лежала разметавшись на спинѣ; золотистые волосы разсыпались, словно змѣйки, по подушкѣ, а худая грудь порывисто, неровно подымалась подъ тонкимъ одѣяломъ. Лучистые глаза ея горѣли и прожигали его насквозь; въ нихъ свѣтились грусть, тревога и любовь. Любви больше всего. Она приподнялась ему навстрѣчу, (прижала его молодое лицо худыми руками къ своему лицу и покрыла его поцѣлуями, потомъ своей изсохшей костлявой рукой перекрестила его нѣсколько разъ, хотѣла что-то сказать, но уже силы измѣнили ей, и она упала опять на подушки, какъ падаетъ прекрасный цвѣтокъ, надрѣзанный косой. Глаза ея закрылись, потомъ открылись и снова сомкнулись, чтобы уже не раскрываться больше; усталая грудь вздохнула прощальнымъ вздохомъ, болѣзненный румянецъ сбѣжалъ съ опавшихъ щекъ, и сердце перестало биться…
Кончено!.. Панаевъ схватился въ безумной тоскѣ за голову, дико оглянулся кругомъ… И почему онъ только не умеръ тогда!..
Смерти Нины Сергѣевны Мурзиной ждали давно — съ самаго октября мѣсяца. Она была невѣстой Панаева, и онъ былъ подготовленъ къ этому концу докторами; спасти ее не могла даже перемѣна климата. Она была сирота, одинокая, безъ родныхъ. Прекрасная пiанистка, она, по выходѣ изъ института, поступила въ консерваторiю и вскорѣ достигла извѣстности. Ея имя стало попадаться на афишахъ концертовъ и камерныхъ собранiй, и рецензенты пророчили ей славное будущее. Она жила въ маленькой квартирѣ изъ трехъ комнатъ, уставленныхъ по ея вкусу, полныхъ дѣтскихъ реликвiй, дорогихъ воспоминанiй. Вѣнки и портреты украшали стѣны залы, гдѣ надъ всею мебелью доминировалъ солидный рояль; въ спальнѣ было свѣтло, въ столовой чисто.
Александръ Николаевичъ Панаевъ уже полгода былъ ея женихомъ, а познакомился и полюбилъ ее въ консерваторы. Онъ былъ выдающiйся скрипачъ съ блестящей артистической карьерой впереди. Они играли вмѣстѣ и порознь, она аккомпанировала ему, скрипка и фортепiяно сливались, въ унисонъ стучали сердца; игра прекращалась, глаза искали глазъ, губы сливались въ поцѣлуѣ. Когда молодъ, красивъ, когда будущее такъ ясно глядитъ изъ мрака неизвѣстности — это такъ понятно и такъ просто. Они объяснились — оба были одиноки — и порѣшили повѣнчаться въ ноябрѣ — es ist eine alte Geschichte!
Несмотря на осень, на слякоть, на дожди и распутицу они весело праздновали весну своей любви, привѣтствовали зарю новой жизни. Поѣздки по магазинамъ, катанья на лихачѣ на Стрѣлку, счастье, которое брызгало и дразнило окружающихъ, — все это не годилось для холод-наго и сухого Петербурга. Густые туманы покрывали улицы, сѣрый заливъ съ свирѣпымъ рокотомъ затоплялъ острова, смерть въ пролеткѣ на резиновыхъ шинахъ носилась по улицамъ, разбрызгивая заразу, — а они весело смѣялись, любуясь наводненiемъ, непринужденно болтали, маршируя подъ руку по туманнымъ улицамъ… Она заболѣла. Это случилось въ концѣ сентября, когда желтые, красные, коричневые и зеленые листья пестрымъ ковромъ устилали острова… Она начала покашливать. Въ размахѣ своего счастья они не обратили на это вниманiя; кашель сталъ зловѣщѣе, она слегла, чтобы больше не вставать.