Страница 10 из 16
Ему не вѣрилось, чтобы судьба была такъ жестока, чтобы она прервала ихъ пѣсню любви, — но это было такъ. Онъ не вѣрилъ, что она умретъ, и даже теперь, стоя надъ холодѣющимъ трупомъ, онъ все чего-то ждалъ, на что-то надѣялся, все не прощался со своей красной мечтой о счастьи, о любви и о жизни вдвоемъ другъ для друга.
Но все было кончено! Она умерла…
Пришли гробовщики, сняли мѣрку; онъ ѣздилъ въ газету, сдавалъ объявленiя, былъ въ бюро похоронныхъ процессiй, извѣщалъ консерваторiю, гдѣ она преподавала. Квартира ея, въ которой онъ прожилъ, почти не раздѣваясь, послѣднiя двѣ недѣли, стала наполняться незнакомымъ народомъ. Появился священникъ, пѣвчiе; заунывное панихидное пѣнiе огласило стѣны, гдѣ еще такъ недавно гремѣли вальсы и фуги, сонаты и симфонiи. Кто-то завѣсилъ портреты полотномъ, затянулъ непрозрачной кисеей зеркало. Въ залѣ поставили катафалкъ, привезли бѣлый глазетовый гробъ, одѣли Нину Сергѣевну въ подвѣнечное платье, нацѣпили флеръ д'оранжи, положили въ гробъ.
Все дѣлалось само собой, какъ будто и помимо Александра Николаевича, который безучастно бродилъ по комнатамъ, или подолгу смотрѣлъ на безжизненное мертвое лицо, стараясь запомнить дорогiя черты. И такъ прошло три дня, и наступила послѣдняя ночь.
На дворѣ бушевала буря. Холодный вѣтеръ билъ дождемъ въ стекла, дребезжалъ печными вьюшками, завывалъ въ трубѣ. Въ квартирѣ стояла тишина. Кухарка улеглась на кухнѣ спозаранку, псаломщикъ почиталъ псалтырь до одинадцати часовъ, а потомъ заснулъ въ прихожей, и тихо стало кругомъ. Александръ Николаевичъ не спалъ. Онъ то ходилъ по столовой взадъ и впередъ, что-то обдумывалъ, что-то соображалъ, то останавливался, прислушивался къ завыванiю вѣтра и звону стеколъ, морщилъ брови и кусалъ усы.
Ему было грустно и обидно за себя.
Потомъ онъ прошелъ въ залу. Три свѣчи въ высокихъ подсвѣчникахъ тускло мерцали. Ихъ желтое пламя то поднималось кверху, и тогда черная копоть тонкой змѣйкой вилась къ потолку, то упадало и чуть мерцало въ широкой свѣчѣ. Отъ этихъ перемѣнъ колебались тѣни отъ рѣсницъ и носа покойницы, и казалось, что она щурила свои вѣки, хотѣла ихъ разомкнуть, улыбалась полуоткрытымъ ртомъ. Долго смотрѣлъ Панаевъ на бѣлыя тонкiя руки, на лицо съ ввалившимися щеками, на золотые кудри волосъ и блѣдныя губы. Его сердце сжималось тоской, билось и колотилось, просило чего-то… чего? — онъ самъ не зналъ.
Онъ поднялся по обитымъ чернымъ сукномъ ступенямъ катафалка, нагнулся и припалъ губами къ холоднымъ и твердымъ губамъ. И долго онъ цѣловалъ…
Ему казалось что отъ любви и жара его поцѣлуевъ кровь разливается по ея тѣлу, руки дѣлаются мягче, теплѣе.
Горе сломило его. Силы покинули, онъ упалъ къ подножью катафалка и въ горькихъ рыданiяхъ катался и корчился на полу, среди вѣнковъ изъ розъ и флеръ д'оранжей…
Вдругъ надъ нимъ раздался шорохъ. Панаевъ затихъ съ сильно бьющимся сердцемъ, ожидая чего-то волшебнаго, чего-то необыкновеннаго, сверхъестественнаго. Какое-то дыханiе, тихое и робкое, какъ вѣтерокъ передъ закатомъ, пронеслось надъ нимъ, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, паническiй страхъ напалъ на него, забрался въ его душу, и онъ лежалъ, не смѣя пошевельнуться, боясь открыть глаза.
Въ гробу слышался легкiй шумъ, и онъ чувствовалъ всѣмъ своимъ тѣломъ, какъ покойница поднялась, сѣла въ гробу и смотрѣла на него своими глубокими голубыми лучистыми глазами, Ея взглядъ охватывалъ его затылокъ, онъ осязалъ этотъ взглядъ любящихъ глазъ на себѣ, хотѣлъ повернуться, открыть глаза — и не могъ.
И вдругъ она заговорила. Она заговорила такъ тихо, что онъ едва-едва могъ разобрать слова, и они долетали до него будто откуда-то издалека.
— Милый, милый! Дорогой мой! Не плачь! не убивайся. Я жива! Я умерла тутъ, чтобы родиться снова, и ты найдешь меня, если захочешь… Ищи, ищи меня, моя радость, мое счастье, любовь моя! Ищи! Какъ бы далеко я ни была отъ тебя ищи по всей землѣ. Если твоя любовь не перемѣнится, — ты найдешь меня, мой ненаглядный, моя свѣтлая ласточка, мой покой и счастiе… И я буду ждать тебя съ тревогой и тоской… И ты придешь ко мнѣ, все такой же любящiй, и я полюблю тебя вновь… Хидъ ба янье бэтъ, малькамъ личъ!
Стихъ таинственный голосъ, беззвучно опустилось тѣло на вѣчное ложе…. А Панаеву все слышались непонятныя слова, пока странный шумъ, топанье ногъ по песчаному грунту, какая-то дикая однообразная пѣсня, звучавшая совсѣмъ подлѣ, странный свѣтъ не разбудили его. Онъ сдѣлалъ усилiе, приподнялся и открылъ глаза…
II
Онъ лежалъ на краю невысокаго холма, поросшаго сухой желтой травой. Была ночь. Но не темная, холодная и дождливая петербургская ночь, а ночь юга, знойная и свѣтлая. Высокое небо было покрыто большими блестящими и крупными звѣздами, и среди нихъ кротко сiялъ громадный дискъ мѣсяца. Онъ освѣщалъ высокiя горы, покрытыя правильными четыреугольниками деревьевъ, насаженныхъ въ садахъ, съ крутыми обрывами надъ пропастями, на днѣ которыхъ текли звонкiе ручьи. Внизу, у самыхъ горъ, высились черныя стѣны таинственнаго города, широкiя ворота были заложены неровными досками, и часовой съ копьемъ, въ бѣломъ плащѣ, съ обнаженной головой и босыми ногами дремалъ у входа. У воротъ росло громадное дерево, такое большое, что десять человѣкъ еле могли обхватить его, а подъ тѣнью его отдыхалъ цѣлый караванъ. Маленькiе ослики съ мѣшками на спинѣ щипали траву, мужчины и женщины, черные, съ курчавыми волосами, сидѣли на корточкахъ у тлѣющаго огня. Неуловимый запахъ востока разливался кругомъ: запахъ ладана и старины, запахъ нечистотъ, изсушенныхъ солнцемъ, запахъ лимонныхъ деревъ, банановъ и кофейныхъ цвѣтовъ. Внизу, подъ обрывомъ холма, на которомъ лежалъ Панаевъ, шла песчаная дорога. Въ сторонѣ отъ дороги росли высокiе кактусы, словно свѣчи въ канделябрахъ, протягивающiе кверху безобразные мясистые отростки; за кактусами видны были круглыя хижины, построенныя изъ жердей, оплетенныхъ соломой, съ коническими крышами и съ цыновками вмѣсто дверей. Эти хижины, большiя и маленькiя, толпились въ безпорядкѣ на полѣ сухой травы, окруженномъ стѣною изъ кактусовъ. И передъ ними въ дикомъ хороводѣ, топая ногами и размахивая копьями и бѣлыми плащами, плясала толпа черныхъ людей. Ихъ глаза горѣли восторгомъ, и они хоромъ повторяли все одну и ту же фразу и, сказавъ ее, кидались опять плясать и топали ногами, подымая пыль. У кактусовой стѣны недвижныя, словно застывшiя сидѣли на корточкахъ, охвативъ колѣни руками, черныя женщины съ обнаженными головами, покрытыми копной короткихъ курчавыхъ волосъ, одѣтыя въ длинныя желтовато-бѣлыя рубахи, подобныя древнимъ хитонамъ.
Изъ-за ограды вышла старуха и вынесла трехдневное дитя. Плящущiе прiостановились на минуту. Затѣмъ раздались возгласы: «Аска Марiамъ, Аска Марiамъ!» и они снова пустились плясать, топая голыми ногами, подымая столбы пыли, размахивая копьями и бѣлыми плащами.
Александру Николаевичу хотѣлось подойти и ближе посмотрѣть на эту дикую пляску; онъ сдѣлалъ движенiе, пошевельнулся — и проснулся.
Блѣдное утро смотрѣло сквозь спущенную штору, пахло цвѣтами, ладаномъ, карболкой. Покойница тихо лежала въ гробу, глаза ея потемнѣли, и бѣлыя щеки еще болѣе ввалились. Въ комнатѣ было холодно, неуютно и сыро. Въ прихожей зѣвалъ и потягивался чтецъ, приготовляясь къ отчитыванiю. Жизнь пробуждалась.
Александръ Николаевичъ поднялся съ неудобнаго ложа и тутъ только замѣтилъ, что вѣтка живыхъ флеръ д'оранжей, бывшая на лбу у покойницы, лежала у его ногъ. Но онъ не придалъ этому никакого значенiя. Онъ легко могъ зацѣпить ее обшлагомъ, когда цѣловалъ Нину и уронить на полъ. Сонъ немного успокоилъ его, — ему легче было смотрѣть на поблекшее лицо своей невѣсты. Изъ сновидѣнiя онъ ничего не помнилъ.
Панаевъ привелъ вь порядокъ свой туалетъ, умылся и причесался, и вскорѣ маленькая квартира стала наполняться народомъ. Пришли подруги по консерваторiи, ученицы, неизбѣжныя на всякихъ похоронахъ старушки, наконецъ, явился священникъ, пѣвчiе; гробъ, стали забивать.
Когда Александръ Николаевичъ наклонился въ послѣднiй разъ, чтобы поцѣловать ту, которую онъ любилъ своей первой любовью, ему показалось, что сомкнутые глаза покойницы чуть прiоткрылись, и что она внимательно посмотрѣла на него. Въ то же время въ мозгу его съ поразительной ясностью всталъ его сонъ, и ему почудилось, что онъ опять слышитъ непонятныя ему слова.