Амазонка пустыни

— И отлично попали, — восторженно сказал Анич-ков. — Мне надо будет поучиться у вас этому великолеп-ному искусству.

— Что же, довольны теперь? — спросил Иван Павлович.

— Ах, очень! — горячо ответила Фанни. — Еще бы! Ведь это приключение!

— А вы любите приключения? — спросил Аничков. Фанни не сразу ответила. Запевалов внес шипящий самовар, и она занялась разливанием чая.

— Я заварю свежий, — сказала она, — на границе Китая можно позволить себе эту роскошь.

Она налила чай Ивану Павловичу, Аничкову и себе и, отхлебнувши из чашки, долго, как завороженная, смот-рела в темноту ночи.

XVI

— Да, я люблю приключения, — сказала наконец Фанни, и ее большие серо-голубые глаза приняли мечта-тельное выражение. — Ведь надо знать и мою жизнь, и мое воспитание. Я училась в Петербурге, в гимназии. Рождество, Пасху и летние каникулы я проводила у отца на зимовнике, в степи, с калмыками. Матери я не помню. У меня было два мира — мир петербургских подруг, пе-тербургских вечеров и «приключений» и мир степи. Табу-ны, лошади, жеребята, овцы, калмыки, однообразная бес-конечная степь, горизонт, ничем не занятый, и тоже — приключения.

Иван Павлович и Аничков внимательно слушали Фанни, и Иван Павлович заметил, что она стала другая, новая. Серая кабардинская шапка была заломлена набок и плотно примята наверху, придавая ей вид мальчишки, серый армячок делал ее плечи шире и скрадывал грудь, но смотрела она серьезно, по-женски, и бесенок сорванца-мальчишки не играл огоньком в потемневших задумчи-вых глазах.

— От подруг по гимназии я слыхала о приключени-ях петербургской жизни. Поездка на тройке, ужин в рес-торане… Шампанское… Чем-то серым и склизким пред-ставлялись мне эти приключения… Случайное знаком-ство в вагоне конки или железной дороги, ласковое слово модного актера или популярного писателя на вечере, вот и приключение… А для меня это было — ничто. Я знала, а кое-что и сама испытала из приключений иного поряд-ка. Я проваливалась весной с тройкой, переправляясь по рыхлому льду в реке Сал. Я отстаивалась в степи во вре-мя бурана зимой… Меня носили дикие лошади. На мою лошадь нападал жеребец, и приходилось удирать от него, рискуя жизнью. Сердце усиленно билось. Рисовались страшные картины смерти, а потом, когда это проходило, — становилось так хорошо, и так горячо я любила жизнь. Я была ближе к Богу. Я чувствовала Его на себе. И эти приключения влекли меня. И я полюбила природу!

— Как я понимаю вас! — воскликнул Аничков.

— Вы любите природу? — спросила Фанни.

— Из-за нее я здесь. Я мог выйти в гвардию, у меня были хорошие баллы, но я предпочел остаться верным своим казакам и вернулся туда, где родился.

— Вы родились здесь?

— Я родился в пустыне между Кокчетавом и Вер-ным. В тарантасе. И первая колыбель моя была подушки тарантаса, а первая песня — песня степного вихря и вой шакалов пустыни.

— А ты стал поэтом, — сказал Иван Павлович. Ирония против его воли звучала в его голосе. Аничков нахмурился. Фанни заметила, что в словах

Ивана Павловича была насмешка над гостем, и ей стало неловко.

— Меня потянуло искать приключений сюда… Я прочла где-то в географии, что в Азии Хан-Тенгри на-зывают подножием Божьего трона, и где же, подумала я, искать Бога, как не у подножия Его трона? Но как ехать одной в такую даль? И я вспомнила про дядю Ваню.

— И «дядя Ваня» очень холодно вас принял, — ска-зал Иван Павлович.

— Я так понимала его… И не обиделась… Но наде-юсь, теперь он простил и примирился со мною.

— Как я намучился за вас! — с сердечной теплотой в голосе проговорил Иван Павлович.

Она сделала вид, что не заметила тона, каким были сказаны эти слова.

— Я приехала и поняла, что не ошиблась. Когда в пер-вую ночь, вдосталь налюбовавшись видом лунной ночи и пустыней, озаренной луной, я прошла к себе в комнату, и юркнула под теплое пуховое одеяло, и почувствовала этот легкий холодный воздух, я ощутила на себе как бы дыхание Господа. Я поняла, что близость Божьего Тро-на — не сказка и не миф, и я заснула так блаженно-креп-ко, как спят только дети, когда их сон стережет ангел-хра-нитель… И я поняла, что все приключения, которые бу-дут здесь, у подножия Божьего Трона, будут под охраной Его херувимов и серафимов…

Она подняла голову. Ее глаза блистали восторгом. Слезы дрожали в них…

— Ну, довольно, господа, — сказала она резко. — Ведь вы устали, вам спать хочется, а я занимаю вас бабьи-ми сказками.

Она встала, по-мужски пожала им руки и, широко шагая, прошла в свою комнату.

Аничков задержался на Кольджатском посту на три дня. Он ждал, когда вернутся посланные им за своими лошадьми казаки.

— Ну, счастливец ты, — сказал Аничков, — вот тебе женщина, Иван, на которой смело, можешь жениться.

— Предоставляю это тебе, — сухо сказал Иван Пав-лович.

— Ты меня знаешь. Я никогда не женюсь.

— Таковы же и мои намерения.

— А Феодосия Николаевна все-таки идеальная жен-щина, — протягивая руку, сказал Аничков.

— Ну и пусть будет так. Это меня не касается.

— Ну, песенники, начинай мою любимую, — сказал Аничков казакам.

Утром рано весной

На редут крепостной

Раз поднялся пушкарь поседелой!

— раздалось в утреннем воздухе.

«Приключение» было кончено. Наступали скучные долгие будни…

Войдя в кабинет со двора, Иван Павлович уже с удо-вольствием поглядел на мирно висевшую на гвозде вин-товку и серую кабардинскую шапку.

XVII

На Кольджате наступила тишина. Раненный в жи-вот казак скончался, и его похоронили на небольшом ка-зачьем кладбище, расположенном в версте от поста, где было десятка два казачьих могил. Хоронили без священ-ника. Прочитали, какие знали, молитвы, пропели не-стройными голосами «Отче наш» и закидали гроб камня-ми и песком. Постовой плотник поставил грубый крест, и еще одна безвестная казачья могила прибавилась на глухой китайской границе. Похоронили и убитых кирги-зов. Закопали, как падаль. Суровы и беспощадны обы-чаи глухой пустыни. За ранеными из Джаркента приеха-ли санитарные линейки, и их повезли в госпиталь, легко раненные остались на посту. Следы набега и боя исчез-ли, добычу, пленниц и скот сдали уездному начальнику, составили акты и донесения, представили отличивших-ся к георгиевским медалям и в числе их поместили — тайно от Фанни — «добровольца Феодосию Полякову», и постовая жизнь вошла в свое нормальное, уныло-скуч-ное русло.

Но отношения между Иваном Павловичем и Фанни наладились. Они стали теплые, сердечные.

Та гроза, которая бушевала в ночь накануне нападе-ния Зарифа и покрывала молниями вершину Хан-Тенгри, подалась на север. Густой туман закутал Кольджатский пост, грозные тучи белым шаром клубились между пост-ройками, сделалось сыро и холодно, почва и крыши на-мокли, как во время дождя. Потом эти тучи спустились еще ниже, с темного неба хлопьями повалил снег, и на три дня Кольджат принял зимний вид. Снег тяжелыми плас-тами лег на листья рябины и барбариса и покрыл зелень травы, росшей по берегам Кольджатки.

И странно было видеть, что над пустыней, над Джар-кентом и на всем громадном протяжении в несколько сот верст от Кульджи до Алтын-Емеля было синее безоблач-ное небо, ярко, золотом, от солнечного блеска горели пески пустыни. И в мороз, доходивший на горах до пяти градусов ниже нуля, странно было сознавать, что там люди изнемогали от 50-60-градусного жара. Стоило спу-ститься на одну версту, и уже солнце пропекло бы на-сквозь.

Пришлось убрать стол и стулья с веранды и обедать, ужинать и пить чай в кабинете Ивана Павловича. Фанни не ездила в горы и только по утрам вместе с калмыком объезжала Аксая и Зарифова пегого мерина, которого на-звали Пегасом.

Винтовка и кабардинская шапка неизменно висели на гвозде после полудня, и это успокоительно действова-ло на Ивана Павловича. Что делать — он привык к ней. И ему стало бы скучно, если бы за обедом и за ужином он не слышал ее ребяческих вопросов. Иногда по вечерам он набивал патроны, а она читала ему вслух. Лампа под си-ним колпаком уютно горела на столе, освещая ее тонкое лицо, в комнате было тепло, нежно пахло фиалками — ее духами, а за окном ревела горная вьюга, потрясая ставня-ми и грозя снести весь маленький домик поста, и шумела вздувшаяся от дождей и снегов, вышедшая из своего рус-ла Кольджатка.