Амазонка пустыни

XXXIX

«Так вот он какой, дядя Ваня!..» — думает Фанни и смотрит сквозь полуоткрытую дверь своей комнаты, че-рез сени в кабинет Ивана Павловича. На Фанни лучшее ее платье. Она его еще не надевала, и оно очень к ней идет. Она только что смотрелась в зеркало. Положительно, она хороша… Посмотрелась еще раз. Поправила прядку во-лос. Та не послушалась и снова спустилась на лоб. Оста-вила так. Пожалуй, еще лучше.

Дядя Ваня сидит за своим письменным столом. Пе-ред ним большой лист бумаги, и на нем ряды цифр.

Фанни знает, что это такое. Всю дорогу из Суйдуна до Кольджата третьего дня и вчера Иван Павлович терзался мыслью, что в этом неудачном предприятии с золотом пропали ее три тысячи рублей. О своих он не думал и не го-ворил. Он был у Ян-цзе-лина, и новый правитель провин-ции не только наотрез отказался продавать землю, но и от-казал вернуть деньги. Мало того, республиканское прави-тельство предполагает само начать там изыскания, так как пункт договора «и со всеми недрами» им показался подо-зрительным… Вчера вечером… а может быть, и всю ночь дядя Ваня высчитывал свои будущие возможные сбереже-ния, чтобы скопить эти три тысячи и вернуть их Фанни.

Чудак дядя Ваня!.. Точно нужны ей эти его три тыся-чи. У нее еще довольно осталось. Разве деньги ей нужны9 Разве в деньгах счастье?

А в чем? Жить — вот это счастье. Жить на этой пре-красной земле, именно здесь, у подножия Божьего трона, жить, верить и молиться!

Она вздохнула полной грудью, и радость бытия ох-ватила ее. Всеми жилками, всеми кончиками нервов по-чувствовала свое молодое упругое тело от корней волос и до маленьких ноготков на ногах. Чуть потянулась в ут-ренней истоме.

Жить, ездить верхом, охотиться, дышать этим ред-ким воздухом, немного хлопотать по хозяйству, придумы-вать сюрпризы для него, дяди Вани, и радоваться тому, как он до слез бывает ими тронут.

Как-то раз через свою гимназическую подругу она вы-писала для него конфет из Петербурга. Дядя Ваня не курит и любит сладкое. Как тронут, был он! До слез. Другой раз в его отсутствие, по страшной жаре, рискуя получить солнеч-ный удар, она съездила в Джаркент и привезла ему бутылку рома. И он был счастлив. Для него это был особенный ром.

Это были веселые минуты. Так приятно его порадо-вать. Сделать что-либо для него. Чем-либо пожертвовать, поступиться для него. Эти три тысячи! Конечно, жаль, что они пропали так, без всякой пользы. Но ничего не по-делаешь. Она готова и еще три тысячи бросить для него. Она уже в заговоре с Аничковым. Аничков весной поедет в «Россию» за чистокровными лошадьми, и она просила его привезти двух. Ей и дяде Ване.

А дядя Ваня терзается этими тысячами! Чудак-человек!.. А хороший… Немного серьезный, строгий… Она его боится иногда, хотя ни в грош не ставит. Нет, в самом деле…

Ну что он ей! Дядя!?

Сама смеется. Какой же он дядя? Вместе в детстве иг-рали. Ей было четыре, ему двенадцать, и он носил ее на руках, дарил цветы и ягоды… Видно, и тогда любил. Ей было двенадцать, ему двадцать — вместе по степи скака-ли. Он юнкером, она девчонкой-гимназисткой. Волосы распущены до плеч, в завитках.

Потом уехал в полк и пропал. Пропал на целых во-семь лет. И вот ей двадцать — ему двадцать восемь.

Как он ее принял? Как чужую! Чудак!.. Да ведь если о ком думала она иногда в гимназии, так это о том ша-ловливом кадете, с жизнью которого ее жизнь сплеталась каждое лето, каждое Рождество и Пасху.

Как странно думать, что он в нее влюблен. По всему видно… Вчера, ложась спать, спросила его: «Дядя Ваня, ведь я ваш компаньон?» — «Ну и что же?» — «Предприя-тие наше потерпело неудачу, и я должна пострадать так же, как и вы?» — «Ничего подобного». — «Позвольте, но если бы вместо меня был Аничков, вы бы думали, что ему нужно вернуть его три тысячи?» — «Нет». — «Так о чем же вы думаете теперь?» — «Вы — другое дело!»

«Ах, так! Я — другое дело!.. Я не настоящий компань-он, я не товарищ вам… А что же?..» Даже вспылила.

— Вы женщина, — сказал он, заикнувшись, и по гла-зам его она поняла, что он не договорил: «Вы женщина, в которую я влюблен».

«Так, так бы и говорили, милостивый государь», — думает Фанни и лукаво улыбается. Нет, в самом деле, ка-кой он милый и хороший чудак. Вот так, подойти и погладить по его волосам, разобрать прядки, свесившиеся на лоб, а потом погладить усы. Он, наверно, начнет цело-вать пальцы. И что тогда? Что?.. Ничего… Ни-че-го.

И она входит в кабинет.

Он оборачивается к ней вместе со стулом. Лицо блед-ное. Глаза воспалены, горят. Видно, не спал ночь. Блед-ный свет утра белыми пятнами ложится на его щеки. Не-ужели он все считал эти деньги? — Вы не спали, дядя Ваня?

— Нет.

— Все считали?

— Нет… Впрочем, да… Может быть… Я думал…

— О чем же вы думали, дядя Ваня?

— О многом, Фанни… О том, какой я подлец.

— Подлец?

— Ну да. Мне не надо было втравливать вас в это про-клятое предприятие… Вообще не надо было принимать вас на пост, позволять жить здесь, путешествовать с вами.

— Надо было прогнать? — тихо спрашивает Фанни и кладет свою маленькую ручку ему на плечо.

— Да, прогнать.

— Спасибо.

— Не на чем.

— Что же я вам сделала?

— Вы? Ничего… Кроме хорошего.

— И вы хотите меня все-таки прогнать?

— Если вы уедете, Фанни, я не переживу этого. Я ум-ру с тоски.

— А если останусь?

— Я с ума сойду.

— И так и эдак, значит, нехорошо выходит… "Что же мне делать, чтобы вам было хорошо?

— Вы сами знаете, Фанни.

— Улететь на небо… Туда… к подножию Божьего трона?..

Она смотрит в окно. Темно-синее небо спокойно и тихо. Ни туч, ни облаков, ни дымки. Так тиха и ее жизнь, несмотря на все приключения. Так безоблачно на ее душе.

Как ярко горит на солнце далекая вершина Хан-Тен-гри! Теперь она, как опрокинутый золотой потир, и точ-но червонцы, сыплет она на землю. Червонцы, золото Бо-жьей благодати!

Долина млеет и горит в лучах поднимающегося солн-ца. Край Небесной Империи позлащен лучами. Что до того природе, что там три дня тому назад трагически по-гиб старый Китай?

Для неба он не старый. Оно равнодушно к векам че-ловеческой жизни, потому что его века много больше лет жизни людей. И к смерти людей оно равнодушно и спо-койно смотрит на кровь и на тела усопших.

Радуется оно только счастью… счастью любви… Чья-то невидимая рука опрокинула в голубой выси золотой потир и сыплет, и сыплет червонцы на землю.

Эти червонцы — счастье. Умей только поймать его. Не упускай его. Краткотечны его мгновения. Блеснут, как молния в грозе, и исчезнут. Лови ее…

Фанни смотрит в окно, и улыбка радости поднимает концы ее губ, вот приоткрылись и брызнули жемчугом ровных зубов навстречу солнцу.

Скользнула взглядом по стене. Висит ее кабардин-ская шапка, а под ней — винтовка. Пусть висят, ми-лые…

Шире стала улыбка. Сколько счастливых минут с ни-ми пережито!

Перевела свой взор на дядю Ваню. И его щеки, и под-бородок позолотили лучи утреннего солнца. Невидимая рука осыпала и его золотыми монетами счастья из опрокинутого потира, что поднят над Божьим троном.

Бог осыпал его золотом своей благодати и бросил бриллианты счастливых слез в его добрые глаза. Счастье пришло к нему. Он будет счастлив. Она даст ему это счастье. Сами собою сгибаются ноги. Она медленно опуска-ется к нему на колени и садится, как сидела четырехлетней девочкой. Она обвивает своею рукой его шею, и раскрытые в улыбку уста прижимаются стыдливо к его губам.

— Милый дядя Ваня! Я твоя… Я хочу твоего счастья. Только твоего счастья…

Золотой потир опрокинула невидимая рука у подно-жия Божьего трона и сыплет, и сыплет золото благодати Божией на сконфуженное лицо Фанни и на счастливое лицо Ивана Павловича.

1918