Largo

— Позвольте, я пойду помочь барину, — сказала Таня…

— Мы вместе.

И ложь, уже привычная, необходимый ей теперь ее "защитный цвет" — помогла ей принять безпечно-равнодушный вид.

— Как ты долго сегодня! — сказала она, подставляя щеку для поцелуя мужа.

— Меа сulра… Меа maximа сulра, — разматывая лиловый в черную клетку шарф, говорил Яков Кронидович. — Ужасный я стал дурак…

Он шел за ней прямо в столовую.

— Можно подавать кушать? — спросила Таня.

— Да, подавайте, пожалуйста.

Яков Кронидович шумно сморкался.

— Не насморк ли у тебя? — сказала Валентина Петровна, садясь на свое место.

— В такой туман… а теперь еще и мокрый cнег… не мудрено и насморк схватить. Ты не выходила?

— Н-нет… — чуть слышно сказала Валентина Петровна.

— И отлично, душечка, сделала. Ни извозчиков… ничего… И трамваи еле идут. А я пешком по всему городу гонял!

Таня поставила дымящуюся паром миску между ними, и Валентине Петровне тусклым через пар казалось лицо мужа.

— Где же ты был? — бледнея, спросила Валентина Петровна.

— На Кирочной?!.. вот где!.. Это от Чернышева-то моста!.. Семь верст киселя хлебать ходил.

— Да-а…

— Это пельмени?.. Мои любимые пельмени?… Я под них, пожалуй, еще рюмку водки хвачу. Налей, дуся.

Она чувствовала, что не в состоянии налить. Так дрожала ее рука.

— Налей сам.

Он со вкусом выпил водку и принялся за пельмени.

— За-ачем же ты ходил на Кирочную? — дрожащим голосом сказала она. — Какой горячий суп… Рот обожгла. Совсем не могу говорить.

— Чудные пельмени!.. Совсем по-Сибирски. Молодец наша Марья.

Ее ноги дрожали под столом. Ее всю бросало то в жар, то в холод. Он точно нарочно пытал ее. Несколько мгновений было молчание. Он жадно ел пельмени.

— Хочешь еще?

— Дай, пожалуйста. Проголодался я страшно. Я ведь не завтракал. Все из-за Кирочной… Написал мне кто-то… анонимно… глупый это обычай… Сегодня… в три часа на Кирочной… Я и подумал…

Он опять принялся за пельмени. Ей казалось, что то, что она испытывает, должны испытывать приговариваемые к смерти, когда им читают слово за словом приговор. Но там нет этих проклятых пельменей! Она боялась, что лишится сейчас чувств. Но она собрала все свои силы и, насколько могла, спокойно спросила:

— Что же ты подумал?

— Да… Вася… Ветютнев… Помнишь, я писал тебе из Энска?..

Она слушала его, а в голове назойливо долбила мысль "Видел он меня или нет?.. узнал или не узнал?"…

— Да… помню, — бледно сказала она.

— Так вот, я на него и подумал. Он с этим делом Дреллисовским совсем с ума спятил. Все боится мести… Ну, и, значит, приехал… и меня вызывал…

— Ты его нашел? — чуть спокойнее, овладевая собою, спросила Валентина Петровна.

— Ну… если бы да нашел!.. Кого там найдешь, когда он ни номера квартиры не указал, ни у кого остановился не написал. Черта лысого там найдешь! Чуть не сто квартир!

Она хорошо знала мужа. Он не лгал. Он не умел притворяться. Кто-то… Кто?.. Донес ему о их свидании, но не посмел назвать, а он, далекий от подозрений, подумал на Васю. Но все это было грозно и страшно.

Позвонили… Она вздрогнула. Швейцар принес визитные карточки Петрика. Она непременно хотела принять его, но Петрик уже ушел.

Она с трудом досидела до конца обеда. После обеда он целовал ее руку.

— Какая холодная, — сказал он. — Здорова ли ты? Спасибо за чудный обед.

— Совсем здорова… Скучно было. Одна да одна. Целый день одна.

— Не поиграешь?

Она чувствовала, что у нее пальцы не будуть слушаться. Просидеть с ним весь вечер вдвоем казалось немыслимым. Отговориться нездоровьем и одной запереться в спальной?.. Нет — На это у нее не было храбрости. И поздно уже. Она сказала, что здорова.

Она подошла к окну и отдернула портьеры.

— Какая ночь, — сказала она. — Как тихо… И сколько нападало снега!.. И тумана почти нет… Может быть это эгоистично с моей стороны… Ты же и так устал и продрог… Но… поедем куда-нибудь… в театр, или кинематограф?.. Тут есть совсем рядом… На Невском.

Якову Кронидовичу не хотелось выходить в холодную промозглую сырость. Но водка и хороший обед его согрели. Ему стало жаль ее. "Она молода — я стар… Если жены изменяют мужьям — виноваты мужья, что не умели их удержать от измены. Женщины — все равно, что дети. Им нужны игрушки и развлечения".

Он согласился.

— Только поедем туда, где не очень парадно, — сказал он, вставая и слегка, незаметно, потягиваясь. — И недалеко.

X

Они провели вечер в Литейном театре. Шла какая-то дребедень. Валентине Петровне показалось неприличным, что на сцену выходил актер, загримированный всем известным генералом, и в полной форме. Он пел куплеты. Публика смеялась. Валентине Петровне это было неприятно. Ей казалось, что так могут посмеяться и над ее покойным папочкой. Впрочем, она мало что видела и слышала из того, что происходило на сцене. Она как бы отсутствовала душою. В антрактах, когда зрительный зал был ярко освещен, она внимательно осматривала публику. Искала Портоса. Она понимала, что это было слишком невероятно, чтобы он пришел, но как было бы хорошо увидеть его не призраком и, когда Яков Кронидович пойдет курить, — узнать, что-же там случилось. Ее мучила записка, полученная мужем.

Кто мог ее написать? Кто мог проникнуть в их тайну? Не до спектакля было. Яков Кронидович, напротив, детски радовался каждой шутке и весело посмеялся над неудачливым генералом. Его мундир на сцене не коробил.

Никого знакомых не было.

Возвращались под частой серебряной сеткой блистающего в фонарных огнях снега. Стук копыт и колес был приглушен. Морозило. Легко было дышать. Туман поднялся и соединился со снеговыми тучами.

Яков Кронидович робко намекнул о своем желании завершить прекрасный день. — Валентина Петровна решительно отказала. У нее разыгралась мигрень?.. Она так устала! Оставив мужа за самоваром в столовой — она ушла в спальню с Таней.

В спальной душно и сладко благоухали туберозы. Орхидея в рюмке казалась стройной и живой. Валентина Петровна позвала Диди. Левретка неохотно поднялась из своей корзинки в телефонной комнатке подле спальни и, потягиваясь и щуря сонные глаза, пошла к хозяйке. Валентина Петровна уложила ее в кресле подле постели и укутала своей, на заячьем меху душегрейкой. Не так страшно казалось с собакой. Она долго не отпускала Таню.

Она боялась призраков.

Хотела уложить Таню на диванчике, но — стало совестно, и она отпустила девушку.

Она не погасила лампочки у постели, оставила другую гореть на туалетном столике и легла в капоте. Так пролежала она всю ночь без сна. То закрывала глаза, то открывала, смотрела в потолок, потом нагибалась к собаке и нежно гладила ее по головке. Левретка ворковала, как голубь, точно говорила — "не мешайте мне спать", и круче сгибалась кольцом. Лишь под утро, когда уже в щель портьеры стала желтеть занавесь, Валентина Петровна погасила электричество и забылась недолгим сном.

"Чему быть — того не миновать", — была ее мысль, когда она засыпала, и с этою мыслью она проснулась.

В столовой часы гулко пробили десять. Таня звенела посудой. Диди сидела, скинув душегрейку, на кресле и смотрела прямо в глаза хозяйке.

Валентина Петровна взглянула на орхидею, на туберозы и вскочила с постели. В теплом халате и в туфлях на босу ногу она побежала на кухню. Не приходил ли мальчик в коричневой ливрее с букетиком цветов?.. Но на кухне никого не было. В ней стыл зимний, утренний холод и на бледно-желтом солнце блестели ярко начищенные кастрюли. Пахло самоварным смолистым дымком.

Кухонный, чисто отмытый стол был пуст. С него мягко спрыгнул Топи и пошел ласкаться к ногам Валентины Петровны.

Она вернулась в спальню и занялась своим туалетом. Она ждала или Портоса здесь, или свиданья с ним. Сегодня!.. Он был ей необходим.

Утром, она несколько раз под разными предлогами выходила на кухню. Все ждала мальчика из «Флоры». Раз даже спросила вернувшуюся с рынка Марью — не приходил ли мальчик? Сама понимала — спрашивать было напрасно, если бы мальчик приходил, были бы цветы. Их не было.