Дом в наем

– Не бойся, – сказал хозяин мягче, снова смущенный его молчанием. – Я только так…

– Чего мне бояться? Захочу, продолжу. Хочешь, чтобы продолжил?

– Да, да… А как твоя нога, болит?

Матей кратко отчитался: зуд, гипс тяжелый, болей нет. (Как трогателен Стефан, когда хочет сказать ему что-то приятное: о белочках – в том первом разговоре, и теперь – спрашивая о ноге. Как и тогда, это стоило ему усилия, изменило его, оживило его лоб, лицо, и это было очень мило с его стороны.)

– И когда, думаешь, снимут гипс?

– Нескоро. Через полтора месяца на осмотр, тогда решат.

Ничего не значащие слова, переход. За невидимой дверью рассказа ждут двое – Владко и Тошо – они еще молоды. Двоюродные братья. Раньше трактиром владели их отцы, теперь он их. Белая дорога вьется, уходит вдаль, я уже говорил, что это важно; заведение имеет как бы двойственный характер: с одной стороны, просто трактир, с другой – пристанище для отдыха. Иногда трактир алчен и хищен, как Тошо, в другой раз он, как Владко. Тот… представь себе его у окна, вечно возле него торчит. Душа его скитается где-то далеко… А Тошо подстерегает его, надо и не надо следит за ним; переливает из бутылки в бутылку, прикладывается к рюмке, часто вытирает прилавок, даже когда он надраен до блеска, а Владко ничего не замечает.

Росток улыбки в глазах хозяина, взошедший с таким трудом и так робко, быстро завял. Контакт, вежливость – их не было. В который раз не поняв причину своей неудачи, Матей заторопился. И… терпение покинуло его, ушло – словно ускакало верхом на словах:

– Подожди, Стефан, объясню… Некоторые вещи тебе надо знать. Владко был певцом в цирке, артистом, объездил весь свет – Турция, Египет… Но как-то простудился и потерял голос. Некуда ему было податься, вернулся в деревню, там, что ни говори, у него было полтрактира. Целыми днями он грезит, вспоминает свои путешествия, как пел перед публикой! А Тошо – трактирщик и ничего больше…

– Так, так, – прервал его хозяин, – чувствую, куда гнешь опять… Тот, кто работает, кто ведет дело в трактире, – плохой, да? Подстерегает циркача, охмуряет его, пьет из общего, подворовывает… Потом, небось, так повернешь, что он и братову половину прикарманит! Ограбит его! А почему бы и не прикарманить, раз он один и надрывается? Если будет, как тот, вылетит в трубу в одну минуту! Каждому в кредит да пустые разговоры об… искусстве, так ведь?.. Потом весь день у окна, небеса изучает! И такого бездельника ты мне собираешься хвалить и оправдывать?!

Наконец-то Матей разозлился… Повторяешь себе без устали „пронесемся чрез пространство легкой поступью", а сам топчешься на месте из-за чужого упрямства!

– Разве ты не понимаешь, – вскричал он, – Владко не способен трактир вести! Ведь артист – птичка певчая, блаженный, он рожден, чтобы веселить людей! А ну-ка скажи, если бы не те, кого часто видишь по телевизору, что бы с тобой было?

– Уж больно любите певчими птичками прикидываться! Раз такое с ним стряслось, раз больше ничего не умеет, будет работать! Никто не должен на своем горбу его возить…

Матей внезапно потерял желание спорить. Странно, но мысль, что точка зрения искусства может быть однобока, до сих пор не занимала его. Искусство создавало себе любимые образы – таких, как Владко, как будто насаждало мечту о человечестве, способном питаться воздухом. Оно доставляло скоротечные наслаждения, внушало зыбкие надежды, но для чего? Никто никому ничего не должен, это верно. Нет, неправда, мир выродится, если муравьи и стрекозы не будут жить друг для друга. „Не буду говорить и о нашем поте, и о наших бессонницах… Боже мой, как несправедливые обвинения вынуждают иногда забыть о том добром, что ты сделал…"

– Другой работает, верно, – сказал, не обращаясь к хозяину, – но для меня важно, как он смотрит на свой труд. Отсюда нужно начинать…

– Не нужно начинать… – Стефан тяжело поднялся. – Работа есть работа, а ты не уважаешь ее… Пойду поковыряюсь в саду.

Матей тоже встал, проводил его взглядом: уверенный шаг, коренастая фигура, походка в развалку, как медведь. Походка подтверждала лучше, чем что бы то ни было, каменную непоколебимость его принципов.

Когда-нибудь им предстоит поговорить и о земле, и о деревьях. Ничто еще не кончилось. Но почему, в самом деле, почему? Почему бы ему не слушать его, не слыша, почему бы не отвечать безразличными „да" или „нет" на слова этого безынтересного человека, чтобы не создавать себе неприятности? Да просто не мог он, нельзя ему было поступить по-другому. Не является ли тишина, ее безмолвная забота чувством ответственности, материализованным в самых тонких энергиях? Чем еще, кроме ответственности, он может расплатиться за все пережитое в этом доме? Чувство ответственности – здесь не бубнили о нем со всех сторон, не рекламировали его как новый товар, он сам его открыл.

– Пошла… – послышалось из сада.

Хозяин гнал белую собачку – она пробежала по вскопанному. Матей закрыл глаза и увидел свою бывшую жену. Ее воспоминания об их жизни, какими он представлял их себе, текли безжалостно, напряженно, он не был в состоянии остановить их – из-за этого ужасного „пошла"… Неверность, вранье, пьянки, измены самому себе – известные лишь ей одной; но и его пылкость, врожденный артистизм…

Она не найдет второго такого, как я.

Она меня не знает, я уже не тот.

И прежде во мне было нечто, что позволяет мне сейчас меняться.

Как он хотел стоять и молчать вместе с ней здесь, под соснами.

Ты ли это, Матей, чем ты занимался эти три года, с тех пор, как мы развелись, знаешь, дорогая, хотели, чтобы я сделал фальшивый фильм о строительстве водохранилища, и я отказался, слышала что-то, но не думала, что ты так поступишь, да, отказался и теперь понимаю: главное потому, что ты будешь его смотреть, боже мой, Матей, это верно, дорогая, нужно было прожить полгода с другой женщиной, чтобы понять – никто, кроме тебя и детей, кроме моих родителей, не любил меня по-настоящему, мне было все равно, что я буду снимать для этих людей, которые не любят меня (хотя внешне я и оставался прежним), но для тебя, для тебя-то, и ты знаешь, что интересно, – стоит один раз отказаться, начинаешь хоть немножко считаться с собой, чувствовать уважение к себе и не хочется разочаровываться в своем следующем шаге, как же так, Матей, ты выглядел сильным и раньше, ну нет, то было другое, уверенность мне придавали компромиссы, мне ничто не угрожало тогда, совсем наоборот – разные важные люди хвалили меня, поддерживали, абсолютно фальшивая мощь, если можно говорить, что я сильный, то только сейчас, потому что мое сознание свободно от подробностей (так бывает, когда человек в одиночестве), в нем разместились основные вещи, основные образы – ты, дети, мать, отец, когда они были молоды, друг детства, который живет в нашей квартире со своей семьей, но хочу продолжить: так прошел целый год, а я все думал, что ты скажешь, когда увидишь мою следующую картину, поэтому отказался и от второго предложения, но ты… но ты с ума сошел… разве у тебя не было собственного замысла, нет, все, что приходило мне в голову, ощущал как имитацию, каким ты стал взыскательным, верно, дорогая, но у меня не было своих идей, ибо жил по-старому: клубы, слова, слова, имитация жизни, инерция, смутно догадывался, что мне нужно – муки, перемена, и они пришли… вот, ахилл… три недели не спал, не давала боль, бедненький, как ты сюда попал, и сам не знаю, да, точно не знаю, все одно к одному – мысль о том, что скажешь ты, два отказа (они придали мне немного куражу), потребность страдать, жажда перемен как единственный шанс, ты будешь поражена – я уже не думаю только об успехе…

Когда присел на стул, когда заснул… А потом стемнело, и хозяин потихоньку ушел.