Дом в наем

– Благородными себя выставляете, – в голосе Стефана звучало непонятное раздражение, – она с квартирой, ты с деньгами…Много их у тебя, барином ходишь… Сейчас в тетрадке чиркаешь, сколько получишь?

– Ты прав! – Матей рассмеялся. – Чиркаю, занятие себе нахожу. Считай – сценарий, если поправлюсь, по нему, может случиться, фильм сделаю.

– По тому, что записываешь в моей тетрадке?! А я-то думал, ваша работа хоть какую-нибудь трудность составляет… Да, вот это жизнь, а такие, как я, вкалывают… Сколько тебе за фильм дадут?

– Не знаю, бай Стефан. Пока с ногой такое, о съемках и думать нечего.

Матей процедил эти мрачные слова, ногти вонзились в стол: поднялся бы с ним в воздух, как орел, улетел бы! В следующее мгновение кровью почувствовал взлет и… мысль, что, возможно, придется оставить профессию, отозвавшаяся только что в нем таким напряжением, внезапно вернула ему способность дышать по-настоящему и ждать… Странно, очень странно. Прислушался, глядя в пол: от хозяина не исходило ничего – ни ответа, ни утешения. А без человеческого ответа, без поддержки взлет, что ощутил в крови, покинул его, страшное „о съемках и думать нечего" завладело пространством комнаты, разрослось, как метастаз. Столько поворотов… Нужно попытаться выйти…

– Пойду посмотрю, может, выключили радио. Дошел до двери, резко распахнул ее. Тишина, снова полная, приняла образ маленькой белой собачки. Да, сперва это была тишина, потом – ответ на те слова, наконец – живая собачка с мудрым взглядом. Матей нагнулся, насколько смог, погладил ее.

– Не люблю собак, – послышалось за его спиной, но он не задал себе вопроса, кто сказал это и почему.

9

Прошло еще три дня, и только тогда он решил спуститься вниз, к лесу. Нет, „решил" самое неточное слово… До недавнего времени оно означало для него подчинение, необходимость считаться с принуждением – ни больше, ни меньше. (Делаю что-то, чтобы не отстать, чтобы меня не забыли, чтобы не опередили.) Первым настоящим решением в его жизни было то, что он снял этот дом. С того момента оставалась только естественная необходимость – писать или есть, размышлять или гулять. Беспокойства о времени не было, как и беспокойства о престиже; двигателем стала потребность, возникающая без усилия. Только сейчас познавал ее. Только сейчас понимал весь абсурд: он жил не для себя, а чтобы оставить обманное впечатление у других. Стоит только вспомнить о путешествии с женой и одной приятельской парой – объехали на его машине пять государств за месяц! Какое насилие над собой, как грубо и неприлично отнеслись они к миру! Потом в воспоминаниях царили неразбериха и хаос. Погубил навсегда возможность различать эти пять стран, оставить их в сознании – каждую с собственным лицом. Чувствовал себя неудовлетворенным, подавленным, уже когда ехали назад… Но скрыл это от них, да и от себя, не поверил разуму, собственным ощущениям. Даже сам факт, что ездил, оказался, в конце концов, ничего не значащим, он был вытеснен почтительной завистью окружающих, которая вполне удовлетворила его.

Здесь, в этом доме, понял: душу нужно уметь ждать, она подаст свой знак. Если перегрузишь ее, она ничего не примет, пережитое покинет тебя, не оставив следа.

Ходил в лес с собакой – безымянной до сих пор. Мысль о наименовании, об определениях теперь уже отталкивала его. Определения выявляли человеческую неуверенность – давайте классифицировать этот враждебный мир, чтобы обезвредить его, вырвать жало его таинственности. Матея не интересовала и порода собаки, не интересовало ничто, что могло бы занять его внимание, помешать им постигать друг друга.

(У него были, конечно, колебания в эти дни: собирался дать собачке подходящую к ее росту нежную кличку, удобную, чтобы называть ее и коротко, и длинно. Как-никак она провела два вечера в его комнате – тихо вошла и легла на ковер, помогла избавиться от страха, будто темнота уничтожает круг тишины, а утро может и не наступить. Ее белизна и взгляд говорили о связи с неразгаданной тайной: здешний день и здешнее солнце могут уменьшаться до размеров отдельного существа, растения и даже листочка.)

Они прошли через двор Стефана – много фруктовых деревьев, в основном – груши, кое-где посажена клубника, тыквы, салат, огурцы, горох. Ему показалось, что его встречают и провожают безразличные глаза, пока отсутствовало какое бы то ни было отношение к нему. Задняя калитка, просительно наклоненная вперед и вся ржавая, напоминала человека с согнутыми и также проржавевшими от ревматизма коленками. Такой человек постоянно стремится к дому, к стулу, к кровати; калитка добиралась откуда-то к дому Стефана, но так и осталась здесь, в пятидесяти метрах от цели, не в состоянии достичь ее. Медленно, неловко, уколов все десять пальцев, Матей раскрутил проволоку, которой та была привязана к деревянному колу.

За калиткой проходила земляная, но неразбитая дорога. За ней был лес. Он поглотил белую собачку сразу, а режиссер остановился и огляделся. Дома, заборы, телевизионные антенны (если они были) прятались в зелени, под ее бескрайним покровом. Ничего лишнего, ничего внушающего беспокойство. (Однако звук радио остался в сознании Матея как опасность, которая подстерегает его.) Он мог последовать за… своей собачкой. Подумал так час назад – „моя собачка, моя собачка", тогда животинка эта помахивала хвостиком – в знак, что служит ему, так показалось, в знак принадлежности. (В мире принадлежания испокон века принято считать, что наивно благорасположенные могут легко и без труда привыкать к узде и даже желают ее… Это та благодарность, которую они регулярно получают.) Не обнаружил собаки, обшарив взглядом лес, стало больно, понял, что пустил к себе белую скитающуюся душу, не принадлежащую никому. Она была гостьей Матея. Слово „гостья" показалось ему святым. Выгнулось дугой, словно мост между прошлым миром и этим. Тишина, солнце, сосны – мнимо обособленный круг, кажущаяся незаинтересованность в происходящем за пределами прекрасной зелени; его жена, а очень давно – и две другие исключительные женщины, его дети, все они были обитателями пространства за этими пределами, и вместе с тем – замечательными гостями его жизни, это второе он ощутил благодаря тому, что окружало его сейчас… Какое благородное, деликатное, но решительное вмешательство! Он, Матей, всегда доказывал, что его одаривают незаслуженно, и гости неизменно уходили. Ему напоминали с молчаливой настойчивостью: ничья душа не может быть собственностью! Он оставался слепым и глухим.

Углубился в лес, от дороги его отделяло уже метров двадцать. Шел очень медленно. И в самом деле, зачем ездить в Тибет или на Гренландию. Их великое молчание окружало его и здесь. Что еще могли делать вершины сосен, как не поддерживать связь с ними, не вдыхать и распространять их мудрость? Тишина, молчание. Разве это не одно и то же? Нет, для него нет. В гигантской и всеобъемлющей тишине молчание шептало древним голосом, более древним, чем жизнь, голосом, дошедшим из времен, когда один лишь ветер веял.

Кто-то приблизился почти бесшумно. Матей вздрогнул. (Легкий треск в сердце, словно переломилась веточка.) Белая собачка. Проследил ее взгляд и увидел белочку: она быстро исчезла, утонула в солнце. (Едва уловимая мысль, мысль рассеянного человека.) Но оставила приятный след.