Страница 11 из 29
- Ну вот, Виктор, а говоришь, памяти нет. Мы же начинали разговаривать о себе, а говорим о родителях, о детстве. Лучший аргумент в пользу того, что прошедшее время не исчезает.
- А куда ему деваться? - меланхолически, меняя тон, кивнул Виктор. - Это вот бистро сплошь из прошедшего времени, чувствуешь?
Мы поглощали суп не в ресторане, а во взаправдашнем парижском бистро со стойкой вдоль дальней стены и столиками в притемненном зале. Я говорю "взаправдашнем", хоть слово-то наше: придя в Париж с торопливыми казаками - победителями Наполеона, оно рикошетом возвратилось к нам со смещенным ударением и новой буквой, реформированное "быстро", ставшее именем ресторанчиков с недорогими комплексными обедами.
Мы находились там, где бистро было много и они были недороги, насколько вообще бывает в Париже недорого. Не знаю, больше всего ли в начале прошлого века собиралось русских казаков именно здесь, у Сорбонны, у бульвара Сен-Мишель, но бистро здесь предостаточно, цены в них не такие уж и головокружительные, а студенческий район Парижа дарит ощущение, что именно так и надо питаться - вкусно, не переплачивая, среди людей, у которых хороший аппетит и естественные манеры.
Если доведется вам быть в тех местах, поезжайте на метро до остановки "Сен-Мишель", а затем пройдитесь недалеко - до заполненной недорогими пансионами Школьной улицы (рю дез Эколь). Еще квартал - и вы на улочке Шампольон, тихой, узенькой, в самом начале которой и находится ресторан. Ресторация и улица наречены в честь одного молодого француза, сумевшего прочесть египетские иероглифы со знаменитого Розетского камня, но то, как говорится, совсем другая история.
Бистро, носящее имя дешифровалыцика иероглифов, основали русские эмигранты, которые когда-то размышляли, как бы прохарчиться, и по крайней мере сначала о прибылях не думали. Но, теряя постепенно русских основателей, "Шампольон" обретал авторитет у французских студентов, а его знаменитые борщи считались непревзойденными во всей окрестности. Из русского антуража здесь фигурируют разве что "Столичная" и "Смирновская" водки. Нет здесь привычных в заграничных русских ресторациях траченных молью медвежьих чучел, никто не рыдает под балалайку, нет и новейших образцов "клюквы а ля рюсс" - лубочных спутников с чубатыми космонавтами в шароварах и расписных хохломских ложек. Все по-деловому: спокойный ресторанчик, можно похлебать борщ, побеседовать. Рядом со входом в бистро - дешевая киношка, очередь в которую иногда перекрывает дверь "Шампольона", поэтому случайные посетители могут и не попасть в кормежное заведение, вообразив, что очередь туда.
- Что здесь было в годы войны? - демонстративно взглянув на меня, спросил Виктор у бармена.
- Какой войны? - подмигнул тот.
- Прошлой...
- Не знаю, - улыбнулся бармен. - В "Шампольоне" всегда было уютно.
- Ну вот, - Виктор поглядел на меня, - говоришь, что память вечна. Это неправда. Вечен борщ, подаваемый здесь. Вечны желудки, жаждущие его. И "Смирновская" водка. Кстати, я пригласил Отто, он тоже живет в нашем "Макс Резиданс", так как формально прибыл с немецкой ветеранской группой. Он обещал прийти. Интересный человек, и память ему жизни не портит. Ты сам себя мучаешь, Володя.
- А на кой ляд нам еще Отто? - спросил я. - Кто он?
- Я хотел бы все-таки его тебе показать. Он тоже частичка моей жизни, той, беспамятной, которой ты не приемлешь. Ты помнишь меня до отъезда из Киева, но что-то происходило же и после. Мы с родителями оказались в Мюнхене, и жрать было нечего, и в нас, ты не поверишь, видели представителей наступающей на востоке Красной Армии, а значит, отворачивались от нас со злостью, с ненавистью, с угрозой. Тогда-то мы и познакомились с Отто. Он уже успел послужить в вермахте, попасть в плен к англичанам и каким-то чудом добрел до Мюнхена, что в тех условиях было шагом отчаянным: ведь могли и расстрелять под горячую руку, и снова на фронт послать. Но он оказался в пропагандистских частях, побыл журналистом, дождался гибели своей газеты под развалинами разбомбленного квартала. Издательство, родина, дом - все у него погибло. Неведомо почему Отто пристал к нам. Мама, - ты помнишь мою маму, - Таисию Кирилловну, она вскоре погибла, и ее фотографии у меня тоже нет, готовила еду на всех нас неизвестно из чего на костре, разложенном между кирпичными столбиками - все начало жизни моей засыпано кирпичной крошкой. Отто жил вместе с нами, молчаливое существо. Это было примерно тогда, когда части генерала Леклерка вступали в Париж.
- Ты все же признал генерала?
- Гарсон! - Виктор окликнул не нашего, другого официанта. - Когда генерал Леклерк приблизился к Парижу, где были вы?
- Какой генерал? - удивление было неподдельным. - Здесь у нас больше студенты. Генералы - это, простите, на противоположном берегу Сены.
- Я про войну, - качнул головой Виктор.
- Во время войны семья моя была в Нормандии, - сказал официант. - Я тогда вовсе еще мальчишкой был. А на севере жизнь у нас трудовая, рыбацкая. Когда союзники высадились и погнали бошей, рассказывали о генерале де Голле. Он, кажется, был премьером в Париже. Или президентом...
- Благодарю вас, - сказал я.
- Кстати, Отто работает на радио в Кельне, - уточнил Виктор. - Не относись к нему с предубеждением. С ним стоит познакомиться, поверь...
Бармен включил музыку. В отличие от ресторанов высшей категории музыка в "Шампольоне" была магнитофонной, записанной на все случаи жизни. За обедом, если вы заказывали его не в бистро, а в заведении поприличнее, можно было услышать виолончельные и фортепьянные сонаты в исполнении безработных солистов, иногда вполне приличных, или бывших профессоров консерватории с разрушенной алкоголем печенью. Когда-то в бистро приглашали аккордеонистов, затем их заменили музыкальными автоматами, а чуть позже пришли к резонному выводу, что человек, ищущий, где бы недорого и вкусно пообедать, обойдется без музыки, более того - музыка будет мешать ему.
Но бармен включил магнитофон. В бистро, имеющих разрешение на торговлю спиртным, сохраняли музыкальный фон; существовал предрассудок, согласно которому лучше наедаются в тишине, а сильнее напиваются под музыку.
Над баром расплылась мелодия советской песни, знакомой нам с Виктором с детства. Песня называлась "Катюша", и рассказывалось в ней о пограничнике, который землю бережет родную, и о девушке, которая его ждет. Запись, пущенную барменом, явно сделали люди, которые побоялись бы пойти с песенным пограничником на близкий контакт. Мужской хор выкрикивал слова, не включенные ни в один из официальных русских словарей, выкрикивал нескрытно и громко, акцентируя ритмический рисунок "Катюши", трогательная мелодия которой расползлась, обращаясь в собственную противоположность. "Ух! - ревели бугаи хором, - Расцветали яблони и груши, туда их перетуда!.."
Виктор, заметив выражение моего лица, прислушался. Послушал и серьезно взглянул на меня:
- А помнишь, как Колька, который приходил неизвестно откуда и исчезал неведомо куда, запел "Катюшу" у нас на траве, а полицай в него выстрелил, но не попал, и Колька двое суток прожил в угольном подвале под нашим домом? С тех пор он и нам не давал петь все подряд.
- Помню, что он жил в подвале, но не припоминаю, как стреляли в него.
- Видишь, и ты способен забыть.
- Все способны, - сказал на вполне приличном русском языке человек позади нас. - Меня зовут Отто. Виктор много про вас рассказывал, он меня и разговаривать по-вашему учил. Я даже по-украински немного умею. И языковые курсы заканчивал. - Отто говорил короткими фразами. - Если бы мы не умели забывать, то все с ума посходили бы. Кстати, слышите, вот играют вашу забытую песню. Предлагаю радиодиспут о памяти. О забвении, о старых и новых песнях.
- Для какого радио? - спросил я.
- Какая разница? - Отто пожал плечами. - Все забывается. Если вы засорите память еще именем моей радиостанции, легче вам не станет.
Музыкальные бугаи ревели в динамике позади бармена.