Мост в бесконечность

— Верно, папаша, надоело. А только забастовку нарушать не годится. Надобно свою линию держать.

— Дак я из Кохмы, зачем мне вашу-то линию держать? — прошамкал старик.

— А чего же от Ясюнинских в «Компанию» подался? — вступил в разговор Афанасьев.

— То-то и оно, у нас тожеть забастовка. Послабления добиваемся. Прибавки просим тридцать копеек на каждый рубль. Да хозяйские тюфяки истребовать решились… Наш-то аспид требования прочитал, за портки схватился — умру, мол, а не получите. Новых наберу, а вам не прибавлю. Вот как…

— Пойдем, Семен, к обеду в Кохму успеем, — Афанасьев незаметно подмигнул. — Примут Ясюнинскне?

— Принять-то примут, дак зачем же, — обеспокоившись, забормотал дед и подтолкнул внука вперед, словно бы заслоняя дорогу. — К нам нельзя сказано — бастуем…

— Ну как же, ты в «Компанию» наймешься, а мы — к твоим хозяевам. Поровну выйдет, без обиды.

— А наше требованье? Тюфяки, прибавка? Ежели чужаки нахлынут, подавно не даст…

— Вот, отец мой, теперь верно мыслишь, — тихонько засмеялся Федор Афанасьевич. — Начнем с места на место шастать, ничего не добьемся. Возвращайся в Кохму, скажи своим: ивановские твердо стоят и вам того желают. И никого не пускайте на фабрику, тогда хозяев одолеете.

— Айда, дедка! — парнишка потянул старика за котомку. — Говорил ведь, не надобно ходить… Совестно от людей.

— Видишь, внук у тебя сознательный, — Афанасьев поощрил мальчонку. — Слушай его…

Старик попросил табачку на закрутку; виновато вздохнув, признался: бес попутал, и они пошли обратно. А тут как раз и Бубнов подоспел; взмокший, запыхавшийся, выпалил недобрую новость. Семен Балашов нервым делом:

— Отца на ночь укроешь?

— Да что обо мне, торопись людей упредить, — забеспокоился Афанасьев. — Верняком аресты будут.

— Укроешь? — требовательно повторил Семен.

— Спрячу, — пообещал Андрей.

— Тогда идите помаленьку, а я побежал…

— Странник! — вдогонку слабо крикнул Федор Афанасьевич. — Ежели кого заметут, пускай говорят, что освидетельствовались у витовского фельдшера!..

Дружинники Ивана Уткина, пошныряв в толне, оповестили членов комитета о том, что Странник требует срочного совещания. Сгрудились у лесной сторожки, в стороне от общей массы; Балашов рассказал о предстоящей облаве.

— Значит, распускаем людей? — уныло спросил Дунаев.

— Ни в коем случае! — отрезал Фрунзе. — Сегодня, само собой, скроемся, палатку свернем. Но завтра сойдемся как ни в чем не бывало. Уткин расставит патрули, чуть чего — пускай свистят. Начнут окружать — успеем разбежаться… А в народе панику сеять не стоит. Депутаты должны работать даже на нелегальном положении…

Ночевали комитетчики в разных местах, каждый непременно не там, где прежде. Тем и сохранились, причинив служебное огорчение вице-губернатору и еще одному человеку, который весьма был заинтересован в том, чтобы облава удалась. Человек этот — Ксенофонт Степанович Елохов, старший филер летучего отряда Московского охранного отделения. Он жил в Иваново-Вознесенске почти с первых дней стачки, был тихим, но зорким свидетелем многих невероятных событий. Слонялся по городу, целые дни проводил на Талке, присматриваясь к публике, к выступающим на митингах ораторам.

Елохова не интересовали фабричные депутаты, хотя в регулярных донесениях освещал и таковых — по бедности. Но главную имел цель — вскрыть социал-демократический комитет, выявить тех, кто, оставаясь невидимым, приводил в движение машину стачки. Когда случались аресты, Ксенофонт Степанович процеживал сквозь сито профессионально отточенной памяти всех задержанных и установил: попадается мелкая рыбешка. А крупняк или обходит полицейские сети, или прорывается сквозь них, оставаясь на свободе.

Ротмистр Шлегель некоторое время посмеивался: мол, никакого комитета не существует, всех социал-демократов повывели. Но позавчера Елохов крепко обескуражил жандарма, доставив показания пастуха из деревни Ряха, который хоть и малограмотно, но написал, что однажды, когда от стада отбилась пестрая корова и ушла в лес, он, Сергей Андреев, оставивши со скотом подпаска, подался искать заблудшую скотину и в глубине бора, где бьет родник, наткнулся на большую парусиновую палатку. С того дня по природному своему любопытству стол кружить вокруг да около, таясь в чащобе. И вот что укидел. В палатке обитают люди, по его мнению «политиканы», числом до двадцати. Имеют при себе самовар и печку, а также печатную машину. Когда на Талке заканчивается говорильня, народ уходит в город, а «политиканы» возвращаются в палатку, где к ним выходит старик, которого они величают Антихристом. Он садится меж них в середину и что-то объясняет, а потом все вместе поют песни против правительства и государя…

Дыма без огня не бывает. Елохов настаивал на немедленной облаве. Однако Юлиану Людвиговичу, видимо, не понравилось, что приезжий филер, хотя бы и старший, пытается вмешиваться в его дела. Замешкался господин ротмистр. А когда получил указание Сазонова и сам пошел в облаву с ротой солдат, никакой палатки в бору, естественно, не отыскалось. Нашли, правда, затоптанное место, окурки, какие-то тряпки и кучу нарубленного хвороста, но самих «политиканов» след простыл. А ведь были, наверняка были тут комитетчики. Клялся пастух, божился, что не врет… Тайная агентура Шлегеля доносила раньше, что секретарем здешнего комитета состоит неоднократно задерживавшийся Афанасьев Федор Афанасьевич. Если это действительно так, стало быть, никакого Антихриста в помине не существовало, а был там, в глуши Витовского бора, он самый — Афанасьев. Между прочим, он же Осецкий, он же Иванов и прочая, и прочая. Закоренелый государственный преступник, которому и тюрьмы в науку не пошли, который и в Петербурге, и в Москве, и в Риге, и в других городах империи занимался одним и тем же: подтачивал зловредной пропагандой устои монархии, мутил людей, разрушая их веру в бога, царя и отечество. Близко был, в палатке-то, а вот опять улизнул, нырнул куда-то, точно прогонистая щука в глубокий омут, — кругов на воде не осталось…

На следующее утро, третьего июня, разгоняя толпу, Кожеловский учинил на Талке форменное побоище. Казаки и драгуны топтали людей — слышались истошные женские вопли. Со станции пришла рота солдат. «Дунаева ловите! — орал полицмейстер. — Дунаева мне!» Рабочие отбивались камнями, раздавались выстрелы. «В японцев стрелять не умеете, а нашу кровь льете», — Пашка Никулин охнул и упал лицом в землю, отбросив костыль.

Около двадцати пяти человек было арестовано, среди них — председатель депутатского Совета Авенир Ноздрин; из большевиков — Николай Грачев, Михайло Лакин, Фрол Егоров…

В полицейском участке депутаты заявили протест, подчеркнув, что ни в чем не виноваты.

— Не виноваты, а зачем убегали? — измывался Кожеловский.

— Нагайками стегали, больно ведь, — пояснил Ноздрин.

— Ага! А здесь, думаете, пряников дадут? И здесь всыплют достаточно, — полицмейстер саркастически усмехнулся.

Николай Грачев первым вспомнил совет Афанасьева; пожав плечами, сказал спокойно:

— Воля ваша. Но просим иметь в виду — на нас ни одной царапины нету, фельдшер глядел.

— Какой еще фельдшер? — озадаченно нахмурился Кожеловский.

— А тот, который освидетельствовал нас…

— А-а, ракальи! — взревел Иван Иванович. — Так вы освидетельствовались заранее! Значит, готовились к арестованию! Стало быть, знали, что скопляться запрещено!

— Ничего подобного, — отрезал Грачев, — мы знаем царский указ, разрешающий сходки! А вы нарушили его… А освидетельствовались все депутаты по решению Совета…

Кожеловский топал в гневе сапогами, кричал, брызгая слюной, стучал кулаками по столу. Однако все это было декорацией, уловка помогла — арестованных не избивали.

После разгрома на Талке город оказался во власти разбушевавшейся стихии. У Гандуриных вдрызг разнесли фабричную контору, запалили ткацкий корпус, который удалось потушить лишь с помощью солдат. На улицах крушили телеграфные столбы, рвали провода. Сожгли гарелинскую дачу, вытоптали грядки, порушили теплицу. Полыхало имение Дербенева. Дачу городского судьи изрубили топорами; мужики из ближайшей деревни, опасаясь распространения пожара, упросили не баловать с огнем…