Войку, сын Тудора

Дружина Чербула на рысях потянулась лесным хотинским цинутом. Дорогу с тремя войниками разведывал Палош. За ним следовали шолданештские воины — скутельник Васку, Клокот, Илья и Ион. Далее ехали вместе, по старой дружбе, Переш и Клаус. Кристя-куртянин скакал бок о бок с Кейстутом, с увлечением рассказывавшим о песках и замках, о студеном море своей северной родины.

Войку ехал вместе с Юнис-беком. Оцепенение, охватившее молодого османа, не проходило. Раньше все для Юниса было ясно; потомственный воин ислама, молодой бек храбро бился с неверными, убивал их, сколько мог, в бою, — убивавших его товарищей, пытавшихся убить его самого. Не слышал стонов, не считал добычи, собираемой его слугами, не испытывал душевного разлада. Теперь Юнис убил собственного спасителя; Юнис-бек убил человека, избавившего его от неминучей смерти. Благородный бек не мог и помыслить, что подобное когда-нибудь с ним случится. И Войку не считал себя вправе его осуждать. Другой турок в таком же случае, убив кяфира, тем более — цыгана, самое большее — усмехнулся бы с сожалением и тут же обо всем забыл. Юнис-бека случившееся потрясло.

— Пане сотник, — тронул за локоть Войку один из воинов, охранявший пленных. — Боярин просит.

Чербул с неохотой оторвался от своих дум, придержал коня, ожидая, когда его нагонит хвост дружины, где везли схваченных предателей.

Боярин Кындя, высокородный немеш, владелец двадцати семи богатых сел и необъятных пастбищ, на которых жирели стада, каждый год отгоняемые на продажу в немецкие земли, вельможный пан Кындя встретил его спокойным, гордым взглядом, в котором, однако, не было ни высокомерия, ни враждебности.

— Зачем звал, боярин? — приблизился к нему Войку.

— Хотел спросить тебя, пане сотник, почему везешь нас в цепях, как татей? — молвил Кындя. — Турчонок едет с вами вольно и на коне, как подобает аге и беку, а нас, бояр Земли Молдавской, везут на телегах, словно лотров.

— Лотров апроды княжьи волокут на суд на арканах, боярин, — напомнил Чербул. — Вы — паны великие, вас везут с удобством, мало что не в рыдванах.

Кындя внимательно взглянул сотнику в глаза. Боярин, действительно, лежал на возу, с удобством вытянув ноги в малиновых сапогах, в бархатном кафтане, плечистый и ладный. Боярину оставили богатое платье, в его изголовье лежал бобровый гуджуман. Только цепи да чуть заметная щетина, проступившая на бритом подбородке, свидетельствовали о том, что он в плену.

— За что чинишь насмешку, пане сотник? — спросил Кындя. — За что мстишь?

— Возмездие — не месть, — ответил Чербул. — И не в моих руках воздаяние твоей милости. Карать изменников — право воеводы.

— Наше дело — правое, измены в нем нет, — возразил Кындя. — Разве не ведома тебе, сотник, древняя правда Молдовы, да и иных земель? Разве не знаешь святого права старых, славных родов — отъехать от своего государя, с семьей и добром, коли будет господин к ним немилостив или поступит не по правде? Так оно искони ведется на Руси и Польше, в Мадьярщине и в богемских местах. Повсюду!

— Мне ли о том судить, боярин, простому воину! — чуть усмехнулся Войку. — Ведаю лишь: встали ваши милости под стяги супостата, пришедшего к нам с ярмом. Прочее, говорю тебе, дело воеводы; вы ведь, немеши, родня князьям, — добавил он, собираясь удалиться, — вот и рассудитесь с ним, как с равным.

Боярин остановил Чербула, протянув к нему загремевшую цепью руку.

— Правый суд воеводы Штефана! — воскликнул он с горькой насмешкой. — Суд волка над агнцем, своры псов над оленем! Сверши уже лучше свой, вели нас распять. Ведь тебе уже не прикрыться, сотник Войку, щитом простоты; мы знаем давно тебя, Чербул, грамотей-книгочей, сын пана Боура, капитан во славном Брашове. Ныне тем более ты наш, если хватило смелости решиться на такой брак. Наш ты, Войку, хочешь того иль нет!

Чербул слушал с непроницаемым лицом. Так вот еще одно, уж вовсе нежданное следствие той любви, которую послала ему судьба!

— Вот так, пане Чербул, — уже спокойно, с жесткой усмешкой продолжал боярин, — твоя милость уже не черная кость; один шаг, и простота — уже не кольчуга для твоей совести. Теперь ты обязан знать законы, по которым живут в земле нашей не смерды, а лучшие, ведать, что высокие роды живут по одной правде, а низкие — по другой! И что это и есть справедливость!

— Ты назвал меня книгочеем, — улыбнулся Войку. — Назови ж мне, боярин, книгу, где такое писано. Я ее не читал.

— Ибо молод, а имя той книге — жизнь.

Сотник безмолвствовал. Что мог знать боярин Кындя о жизни Войку Чербула, о виденном, испытанном им, пережитом за полтора года, в трех войнах и в мирные дни между ними! Впрочем, нет, — одернул себя сотник, — Кындя прав; книга жизни — не легкое чтиво, читай ее хоть вечность, а не малый срок, прожитый на свете им самим. Очень долго надо жить, дабы вычесть из нее хоть что-то, долго жить, да не по правде вельможного пана Кынди.

— Молодость, впрочем, не грех, — задумчиво продолжал боярин, словно ехал и впрямь в удобном возке-рыдване, а не в телеге, как связанный буйный кнур — на воскресный базар; Войку еще раз подивился умению пана владеть собой и величавости, которую тот сохранял, вопреки всему. — Молодость — дивная пора, когда и ошибки — не смертные грехи, когда смелый саму жизнь готов отдать, не размыслив как должно, заслуживает ли этого дело, за которое он бьется.

— Что отдано, не раздумывая, то дар вдвойне, — вспомнил Войку слова из древней книги.

— Дар прекрасный, но может — бесполезный, — кивнул боярин. — Ведь веришь же ты, сотник Чербул, что, отдав жизнь, расстанешься с нею с пользой, что гибель твоя — деяние на службе родной земле?

— Верю, боярин, — твердо отвечал Чербул.

Кындя с сожалением покачал седеющей красивой головой.

— Пустая вера, сотник, не тешь себя, — сказал он. — Не обманывай себя, как делает это Штефан, как вслед за воеводой — многие наши бояре и куртяне, как толпы смердов, у коих и вовсе разума не может быть. Разве не видишь, какая сила пришла? Разве ты не видел ее в двух больших сражениях?

— В одном из них эта сила была бита, вельможный пан, — напомнил Войку. — Нынче тоже ей до победы далеко.

— Дай вам бог, — вздохнул Кындя. — Но в следующем году она вернется опять — самая великая воинская сила в этом мире, оружие самого великого на свете царства. Собирать двести тысяч каждый год для султана — не труд; а с тылу опять ударят татары, а помощи ждать неоткуда и не от кого. А наша Молдова, как ни старайся, больше пятидесяти тысяч не выставит ни в одно лето. Сколько же земля наша сможет противиться?

— Есть счет менялы и счет воина, — сказал Войку.

— Скажи лучше — счет разума и счет безумия, — усмехнулся боярин. — Каменную же стену не проломить и самым твердым лбом. Если Днестр выходит из берегов, разве спасешься от него, запершись в землянке? Разве спасение не в том, чтобы броситься в волны и плыть по их воле, пока тебя не вынесет на берег?

— Родина — не нора в земле, боярин, — бросил Войку. — Оглянись на кодры, подумай, какой вокруг простор.

— Насколько же он меньше великих царств, склонившихся перед Портой! — воскликнул Кындя.

Войку не отвечал, слушая лесные хоры птиц. В словах боярина-изменника была горькая правда. Но сколь милее была Чербулу правда иная, возвышенная, не менее истинная, единственно заслуживающая победу! Та правда, которая вела его в бой!

— Вот так, сотник, — продолжал между тем Кындя, неверно истолковав молчание молодого воина. — Храбрость — хорошо, а мудрость — лучше. Будет день — сам Штефан поймет: лучше перед султаном склониться. Лучше отделаться малой данью, оставшись в своем доме хозяином, чем потерять и дом свой, и жизнь. Пора понять также: Молдова туркам совсем не нужна. Молдова для них — лишь удобный подход, чтобы двинуться далее, в иные, богатые страны, где ждет добыча, где манят их города и замки, полные неразграбленного добра. Мы должны ублажить султана видимостью покорности, правом прохода для войска, малой данью, какая была и до Штефана.