Войку, сын Тудора

— Сюда, пане сотник! — крикнул он, повернувшись к Чербулу. — Здесь какой-то знатный турок! Он жив!

И это были его последние слова. В следующую же минуту спасенный, придя в себя, вынул кинжал и погрузил его в сердце своего спасителя.

Войку подъехал ближе. Рука с саблей, которую он занес уже над убийцей, бессильно опустилась. Перед ним, окровавленный, с блуждающим взглядом, лежал Юнис-бек.

39

Среди своих товарищей — турецких военачальников — Пири-бек Мухаммед слыл посредственным стратегом, но весьма толковым тактиком. Исступленная вера и безумная храбрость бека никогда не мешали ему трезво оценивать обстановку на поле боя и принимать решения хладнокровно, с сознанием своей ответственности перед аллахом, султаном и армией. Пири-бек понимал, что, поскольку возможность захватить Хотин с налета упущена, его войско мало что сможет еще сделать в этом негостеприимном уголке земли ак-ифляков. Для осады и новых штурмов с умом построенных каменных укреплений первоклассной твердыни войско старого бека было слишком мало и слабо.

Пири-бек отдал приказ к выступлению в обратный путь. Совесть сераскера была чиста — перед богом, падишахом и боевыми товарищами, от рядового аскера до паши. Ставка была сделана на предателей, вопреки его возражениям, так что сам он не был в ответе за поражение. Гнев султана, если будет суждено, Пири-бек встретит достойно, с сознанием выполненного долга.

Турки ушли. Лотры, державшие округу в страхе, тоже исчезли из окрестностей Хотина, надо думать — последовали за османами, щипать и дальше их и жалкие остатки мунтянских стягов. За Днестром появился чамбул татар, в крепости кликнули было охотников, чтобы на них ударить, но ордынцы уже ускакали, наверно — на Волынь, где обычно вершили свой промысел хищников.

Войку выделили отдельный покой в большом каменном доме господ пыркэлабов; сотник был уже здесь важным паном, государевым дальним свояком, а значит — родственником самих Влайку и Думы, близких родичей князя Штефана. Невольное для обеих сторон, отнюдь не желанное родство, в котором оказалась с Чербулом мангупская ветвь семейства Палеологов, Комненов, Асанов и Гаврасов, а значит, также молдавский княжеский дом, бросала на скромного сотника отблеск мистического сияния двух владетельных родов, длинного ряда венценосцев императорского и герцогского сана. Это чувствовалось и в обращении с ним и в Хотине: княжне простили неравный брак, Войку оказался членом семьи, хотя — со всеми оговорками, вызванными простотой его происхождения и пустотой кошелька. Правда, преимуществом его оставалась слава, уже ходившая о храбрости молодого воина.

Войку не давали долго оставаться наедине с Роксаной. Едва успел сотник привести себя в порядок, как его позвали к княгине — рассказать о том, что творится в стране, что видел он и слышал и в стане турок, где побывал в плену, и в лагере Штефана, и в походе. Немало времени отняла доверительная беседа с пыркэлабами, где Войку пришлось запомнить, на всякий случай — наизусть, все важное, что хотели передать воеводе хранители Хотина. Надолго завладели сотником также княжичи, под завистливыми взорами которых ему пришлось повторить свой рассказ.

Лишь поздней ночью оставили их в покое обязанности и люди. И часы до рассвета, пролетели, как единое мгновение.

Обостренное долгой разлукой, ожиданием, осознанием того, как недолга встреча, что она, может быть последняя, вознесенная до невероятной остроты свершением близости, чувство Роксаны и Войку, казалось им, поднимало их над миром, как волна ласкового моря, уносило вдаль, где не могло уже быть ни расставаний, ни печалей. Оба знали, что это не так, и каждый отдавался полностью ласковой волне, несуществующей и вместе с тем единственной, что было истинно. Войку уже прежде думал о том, как наступает такая перемена, — от взрыва чувств, нестерпимой их полноты, к спокойствию, почти к равнодушию. Порой даже, кажется, нарастает безразличие. Но эта женщина у тебя по-прежнему в коже, в теле, в крови; она для тебя, как и раньше, — весь мир. И едва почудится, что ты ее теряешь, как костер в тебе вспыхивает опять. Так бывает при лихорадке: проходит приступ, и кажется, будто ты совсем здоров. Но стоит попасть под ливень, промокнуть или продрогнуть, и ты опять в жару и в бреду.

— У меня должно быть от тебя дитя, — сказала Роксана, прижимаясь к нему в последний раз. — Должно. Бог не может не послать его мне после всего, что мы вынесли. Не молю господа о воздаянии в раю, только о том ребенке, который должен у нас родиться.

Может быть, думал Чербул, бросить все? Забрать жену, уехать в село, где живет его дед, где родились отец и дядя Влайку, погибший в Каффе? Пятеро братьев из Шолданешт и скутельник Васку немало рассказывали Чербулу об их родовом гнезде. В тихом селении, в потаенной долине среди лесных дебрей, куда вот уже полсотни лет не докатывалось ни одно нашествие, у Войку и капитана Боура было право на долю в отчине, на пастбище и пашню, дом деда. Может быть, ради этого стоит отказаться от страшного мира, в котором они живут? Надо думать, надо взвесить это вместе с Роксаной. Но не раньше, чем из Земли Молдавской будет изгнан последний турок. Раньше даже мысли об этом будут бегством, уходом от долга, который еще — за ним.

На заре Войку зашел в комнату, в которой, по приказу пыркэлабов, был устроен его побратим. Юнис-бек лежал на своем ложе одетый, устремив невидящий взор в потолок. Было ясно, что в эту ночь он так и не сомкнул век.

— Поднимайся, мой Юнис, — сказал сотник. — Выступаем.

Юнис-бек медленно перевел на него странный взор, безразличный и в то же время — дикий.

— Куда? — спросил он хрипло. — Разве меня не казнят?

— Возвращаемся, — молвил сотник. — Туда, где тебя ждет отец.

— Почему же не к палачу? Разве у вас за такое не казнят? — повторил тот с прежней странной настойчивостью.

Войку заставил Юниса подняться и под локоть вывел во двор, где собирался уже отряд.

Хозяйским взором бывалого воина молодой сотник окинул свою дружину. Многих не было в строю, три десятка его недавних спутников полегли, защищая Хотин. Среди первых войников, начинавших с ним поход, не было уже цыгана Негрула, болгарина Северина, молдаван Бузилэ, Кушмэ, Сулы. Пали Мику и Серафим — шолданештские воины-пахари, братья Чербула по отчине. Но отряд все-таки вырос. С ними были теперь сбросившие постылые чалмы и халаты белгородец Переш и его друг, болгарин Любомир. Были приняты перешедшие на сторону молдавского воинства во время битвы мунтяне и ратники боярских чет, попросившиеся вместе с ними бывшие подданные вездесущего князя лотров. Под началом Чербула, званием — простого сотника — оказался отряд в две с половиной сотни сабель, по числу людей — целый стяг, четвертая часть полной четы. Вместе с ними в стан господаря отправлялся дьяк Ион, оставлявший жену и сына в Хотине. На трех телегах везли к воеводе пленных бояр, на десятке других — пищали, пушки и прочее оружие, отнятое у противника и столь нужное теперь князю в войске.

Войку в последний раз обнял жену. Пыркэлабы тоже заключили в объятия полюбившегося им витязя, похлопали по спине.

— Передай его высочество князю-воеводе, пане-брате, — сказал Влайку (Чербул в первый раз удостаивался такого обращения), — пусть не беспокоится за милостивую нашу государыню, за семью. Хотин, скажи, стоит крепко, не нуждается ни в чем. А мы с сыном, слуги верные, отныне будем стократ осторожнее. Приход нехристей и изменников показал нам, как хитер и коварен ворог.

Пыркэлабы сердечно простились в рыцарем Кейстутом. Подойдя к Юнис-беку, с неподвижным взглядом сидевшему в седле, боярин Дума положил ему руку на колено.

— Земля Молдавская не злопамятна, о ага, — по-турецки сказал молодой пыркэлаб. — Да вернет в твою душу мир всемогущий господь!

Войку направил коня к воротам, успев заметить, как в одном из окон дворца мелькнуло девичье личико и маленькая рука махнула платком. Кейстут, сын Жеймиса, встрепенулся, вспыхнул румянцем. Войку понял: молодой литвин еще погостит в Сучаве, когда княжий двор возвратится в столицу. Если, конечно, судьба сбережет его до тех пор.