Страница 56 из 99
Она сидела в библиотеке Палатинского дворца и читала привезенный из Тисдры свиток. Спереди ее густые темные волосы мягкими волнами спадали почти до плеч, а сзади были уложены в сетку — по моде, которую ввела еще Юлия Домна. Эта прическа сирийских женщин уже несколько вышла из моды, но темноволосой девушке она необыкновенно шла. Древний желтый пергамент лежал у нее на коленях. Гордиан смотрел на девушку и не мог отвести взгляда. Она читала свиток из библиотеки его отца.
— Тебе интересно? — заговорил он с ней несколько бесцеремонно.
Как император и как хозяин библиотеки он считал, что имеет право на такой тон, — она не спросила у него позволения здесь быть.
От неожиданности она едва не выронила свиток и вскочила со складного стула с пурпурной подушкой.
Она нарушила еще один пункт этикета — уселась на стул самого императора. Хотя это нарушение можно было бы истолковать как некое знамение.
У нее было круглое лицо, розовое, чуть тронутое загаром, а глаза прозрачные, как вода горного ручья. Он не знал, почему возникло именно это сравнение, — он был уверен, что сначала ему на ум пришло какое-то другое, более подходящее слово. Но в последний момент он спешно изменил свои мысли — будто чего-то испугался.
Нет, нет, о глазах ее лучше не думать и не искать сравнения. Это опасно. Совсем другое дело — волосы. Ему хотелось раскидать ее густые черные пряди по плечам, чтобы они упали в беспорядке.
— Я не хотела этого делать, Август… свиток лежал на столе… — Она замолчала, ожидая от него слов прощения.
Но Гордиан медлил, ему нравилось ее замешательство.
— Кто ты? — просил он.
— Юлия Сабиния Транквиллина, дочь твоего учителя Гая Фурия Мизифея. Я узнала, что сегодня в библиотеку привезут новые свитки, и мне так захотелось на них взглянуть. — Она говорила о книгах как об изысканных лакомствах.
— Мизифей, верно, и тебя многому научил?
— О да, Август…
— Называй меня Гордиан.
— Гордиан Август?
— Нет, просто Гордиан. Или нет… называй меня Марк.
Этим именем называли его лишь близкие, и ему захотелось услышать, как она произнесет его имя.
— Отец твой чрезвычайно умен. А ты умна, Юлия?
— Умна, но не умнее себя самой, Марк.
— Мне нравится, как ты ответила, — с улыбкой произнес Гордиан, не отрывая взгляда от полных ярких губ девушки. — Твой отец говорит, что время от времени людям в голову приходят одни и те же мысли, мудрецы заново открывают старые истины и произносят сказанные кем-то фразы. Как ты думаешь, твоя мысль будет повторена вновь?
— Не знаю, Август. Вряд ли она столь глубока, чтобы еще раз повториться.
— Марк, — поправил он ее. — А я думаю, что будет. Через тысячу лет. Или более того. Кто-нибудь непременно произнесет ее заново, не ведая, что ты ее уже когда-то сказала. Вылетев из твоих уст, она превратилась в невидимую птицу и теперь долго- долго будет летать над землей. Но однажды присядет на плечо какому-нибудь человеку, склонившемуся над пустым пергаментом. И он напишет ее заново… она будет звучать немного иначе, но это будет твоя мысль, Юлия.
— Ты так красиво говоришь, Марк… — Она улыбнулась, открывая белые ровные зубы.
Он был уверен, что в Риме не найдется второй женщины столь же красивой. Год от года лица женщин становятся все более уродливы, тела мужчин — все более немощны. Коренные латиняне почти вымерли. Но красота Юлии была совершенной.
— Я просто рассказал тебе о том, что будет, — сказал он после долгой паузы.
— Что будет… — повторила она как эхо.
Свиток выскользнул из ее рук и покатился, разворачиваясь, по мозаичному полу, в центре которого в шестигранном медальоне был изображен Диоген, а вокруг, в рамках черного с золотом орнамента и стилизованных цветов, еще шесть философов. Гордиан подхватил извивающуюся змеей полосу пергамента и поднял. А свиток докатился до стены и остановился. Но по-прежнему он не развернулся до конца. Никогда Гордиан не видел свитка такой длины. Гордиан прочел то, что было написано:
«…Ненареченный бог явится из потока, подняв бурю, возмутившую пустыню. Минует тысячелетие, и врата откроются. Но прежде, чем смогут открыться врата, человек, носящий третье имя, превзойдет себя или снизойдет в небытие…»
Гордиан так побледнел, что Юлия невольно спросила:
— Что случилось, Марк?
Он не ответил, бросил свиток на землю, и тот, по-змеиному шурша у его ног, сам стал сворачиваться. Гордиан стоял не двигаясь. Свиток свернулся полностью, и теперь ничто не намекало на его чудовищную длину. Гордиан, поколебавшись, вновь поднял его и размотал. Таинственные предсказания исчезли — перед ним были стихи, хорошо знакомые каждому повесе. Гордиан неодобрительно покачал головой:
— «Наука любви» Овидия — это вовсе не та книга, которую я бы посоветовал читать юной девушке.
Юлия покраснела до корней волос.
— Разве ты сам никогда не вел себя дурно?
— Да, прежде. Но я стараюсь исправиться.
— Ты знаешь, что римляне называют тебя Гордиан Благочестивый? — Она посмотрела на него в упор.
В ее поведении было что-то вызывающее. Но он не мог понять что. Ему хотелось спросить, видела ли она лишь текст Овидия или свиток и перед нею разворачивался бесконечной лентой, сообщая и ей удивительные, тревожащие душу предсказания. Но он боялся спросить. Ибо был почти уверен, что она знает тайну свитка. Он почувствовал, что щеки его горят и он вслед за Юлией краснеет, как мальчишка, сам не зная почему.
А она как будто не замечала его смущения. Или ей нравилось, что он так неловок и смущается при каждом слове? Зато она так уверена в себе.
Столько лет Мизифей старался не вспоминать об этом…
После воцарения Элагабала Мизифей спешно уехал из Рима. Лишь только он увидел выставленный на алтаре Победы портрет нового императора, так сразу и понял, какие несчастья ожидают Рим. Элагабал был изображен в шелковом, расшитом золотом жреческом одеянии, доходящем до пят, по финикийской моде, в высокой золотой короне, на шее висело множество ожерелий, лицо было набелено, щеки нарумянены. Черные насурьмленные брови приподняты, как у женщины, что стремится очаровать мужчину. Отъезд Мизифея напоминал бегство. Сидя на своей маленькой вилле в Кампании и получая из Рима сведения о безумствах нового императора, он мог бы радоваться своей предусмотрительности, если бы эти известия не свидетельствовали об отсутствии всякой меры в разврате и глупости властителя. Даже сообщение о смерти Элагабала не принесло радости. Преторианские гвардейцы убили его, швырнули тело в клоаку и возвели на трон другого. Не понравится новый — убьют и его и отдадут власть следующему кандидату, который пообещает им более щедрые подарки и более высокое жалованье.
Мизифей хотел возвратиться в Рим, затем раздумал. Хотел написать письмо новому императору и опять же раздумал. Целыми днями бродил он по окружающим виллу оливковым рощам или между бесконечных грядок фиалок и роз. Но в этом благоухающем огромном саду Мизифей не находил себе места. Ему хотелось сделать что-нибудь важное, но он не ведал что…
Однажды утром он проснулся с ощущением, что решение найдено. Оно было простым и ясным, как глоток воды или глубокий вздох во время пробуждения. Мизифей облачился в белую тогу и велел рабу вести за ним шесть белых ягнят, предназначенных для жертвоприношения. Храм Минервы располагался на горе, и в этот час в нем никого не было, кроме жреца, который совершил жертвоприношение и сообщил Мизифею, что его жертва угодна богине. Тогда ему было дозволено войти внутрь. Мизифей накрыл тогой голову и предстал перед золоченой статуей. Вслух, как и положено римлянину произносить молитву, он попросил богиню о сокровенном. Пусть она сделает так, чтобы Римом отныне правили умные и добродетельные правители, которые бы жаждали мудрости, а не крови.
Он вышел из храма с сознанием исполненного долга. Всю дорогу было легко ему идти, будто летел он на крыльях, не касаясь земли… Но лишь переступил порог своего дома, как понял, что его просьба — глупость, ребячество, боги не обязаны устраивать дела смертных… Надо было бы попросить что-то иное. Но что — он так и не смог придумать. Последовавшие за жертвоприношением дни он провел в странной тоске и смятении, ждал чего-то и в то же время ни на что не надеялся. Наполовину грек, он был склонен к фантазиям, наполовину латинянин, он тут же в этих фантазиях сомневался.