Безлимитный поединок

Я направил послание конгрессу ФИДЕ в Граце с жалобой на Кампоманеса: «Он постоянно нарушает моральные принципы и существующие правила. Я ответил на все письма президента, но мои ответы таинственным образом исчезали. Не странно ли это? То, что он игнорирует все мои просьбы, ставит меня в неравные условия. Однако я, в отличие от президента, служу высшим интересам шахмат и чувствую себя обязанным играть даже в таких условиях. Надеюсь все же, что судьба звания чемпиона мира на этот раз будет решена за шахматной доской».

Но это письмо было написано уже после того, как самое страшное предматчевое испытание осталось позади.

В мае, выиграв в Гамбурге матч у Хюбнера со счетом 4,5:1,5 (три победы при трех ничьих), я дал интервью западногерманскому журналу «Spiegel». В интервью я решил рассказать обо всем: о роли Кампоманеса и Карпова в скандальном закрытии первого матча, о последовавших затем интригах, о кампании, развернутой против меня в преддверии нового матча… Интервью было единственной возможностью все открыть миру и тем самым пресечь попытки сорвать сентябрьский матч.

Затем я отправился в Белград, где победил Андерссона (выиграв две партии при четырех ничьих) и сделал достоянием общественности свою полемику с Глигоричем в открытом письме, опубликованном в белградской газете «Политика» без всяких сокращений.

Помимо этих двух выступлений в зарубежной печати я изложил свою позицию также в посланиях в ФИДЕ, причем не согласовав этого заранее с Шахматной федерацией СССР. Я чувствовал, что выбора нет! В советской прессе мне не оказывалось никакой поддержки. Единственную поддержку я получил от живущего во Франции Спасского. В интервью голландскому журналу «New in Chess» он сказал: «После того как Карпов согласился с решением Кампо прервать матч, что само по себе было невероятно, он оказался в исключительно неприятном положении. Он один не предвидел, что в создавшейся ситуации ему прежде всего следовало подумать о своем престиже. Карпову фатально не повезло — но в этом виноват только он сам. Что касается Кампо, то своим решением… он фактически уничтожил Карпова».

Я, однако, подозревал, что Карпов далеко не «уничтожен». Мое интервью в «Spiegel» предоставило ему и его покровителям как раз то, на что они очень рассчитывали. Само интервью им, конечно, понравиться не могло, но оно дало им повод, чтобы попытаться дисквалифицировать меня. Я не поддался на их провокации, когда речь шла о выборе места проведения матча, о выборе главного арбитра, о присуждении «Оскара». Но на этот раз они, должно быть, решили, что я зашел слишком далеко и сам себя приговорил. Однако все, что я сказал, было правдой. Меня могли обвинить в нападках на свою федерацию, но я выступал не против Советской шахматной федерации, а против Карповской шахматной федерации.

Видимо, Карпов посчитал, что моя песенка спета, потому что в июле в интервью белградской газете «Спорт» он без обиняков заявил, что на шахматном Олимпе никаких изменений не произойдет. Обычно осторожный, даже уклончивый в ответах, Карпов на этот раз высказался столь категорично, что могло показаться, будто новый матч для него лишь пустая формальность. А может, ему было ведомо нечто такое, что должно было гарантировать неприкосновенность его чемпионского титула?

Очевидно, у него и впрямь были основания считать, что выступление в «Spiegel» свело на нет мои шансы оспаривать у него чемпионский титул. В известной мере он был прав: на 9 августа, за три недели до начала матча, было назначено специальное заседание Шахматной федерации СССР, на котором должно было разбираться мое «антигосударственное» поведение. Вполне вероятным наказанием была дисквалификация, и Карпов знал об этом.

Впрочем, для меня это тоже не было тайной. Я обратился к руководству своей республики, и оно без колебаний согласилось помочь. Но вскоре выяснилось, что на сей раз необходима более мощная политическая поддержка, чем раньше. К счастью, после Апрельского пленума ЦК партии к руководству пришли новые люди. Мы обратились к А. Н. Яковлеву, заменившему в тот момент Стукалина на посту заведующего отделом пропаганды ЦК КПСС.

Когда Яковлеву изложили суть проблемы, он сказал: «Матч должен состояться». Коротко и ясно… Спорткомитету и Шахматной федерации недвусмысленно дали понять, что дисквалифицировать Каспарова нельзя, потому что он такой же гражданин своей страны, как и Карпов.

Я знаю (и многие должностные лица тоже), что готовили мне Севастьянов, Батуринский и Крогиус на том заседании. Меня должны были дисквалифицировать, матч отменить, Карпова оставить чемпионом, и это решение должно было сопровождаться кампанией осуждения меня в советской прессе (после чего Спорткомитету оставалось бы только проштамповать решение федерации). Такой намечалась повестка дня до того, как Яковлев разрушил весь этот тщательно подготовленный спектакль. Удивительно, однако, что до сих пор невозможно найти каких-либо официальных письменных следов этих проектов. Они будто канули в небытие.

Я вылетел в Москву утром 9 августа вместе с Ю.Мамедовым и Н. Ахундовым, председателем Шахматной федерации Азербайджана. Нам пришлось пережить немало неприятных минут — только перед заседанием мы узнали, что все уже переиграно.

Мы молча выслушали торжественный приговор. Он заключался просто в рекомендации советским гроссмейстерам не давать интервью западным средствам массовой информации. И все!

По словам моего тренера Никитина, выглядело все это по меньшей мере парадоксально: «Скажите, зачем надо было срочно вызывать на специальное заседание президиума Шахматной федерации СССР столь представительную делегацию Азербайджана — случай беспрецедентный в практике работы федерации?! Чтобы «единодушно указать молодому гроссмейстеру на нетактичный тон его высказываний» и вынести решение, которое никто из гроссмейстеров не собирался выполнять? Кстати, с «единодушными» указаниями выступили отнюдь не все присутствовавшие. Как известно, приглашение Каспарову приехать в ФРГ (и, в частности, впервые дать интервью журналу «Шпигель») было послано в Спорткомитет СССР, и тот командировал Каспарова, дав ему в помощь весьма опытного работника».

Многое раскрывает и диалог из фильма «Тринадцатый» — между мною и Рошалем:

Г. К.:…У вас не осталось ощущения, что заседание было совершенно бессмысленным? Непонятно, зачем его назначали?

Л. Р.: Действительно, в воздухе было какое-то напряжение. Да, могло последовать, чувствовалось, что могло последовать нечто схожее с тем, что произошло 15 февраля… Нечто схожее по своей, так сказать, драматургии. И мы обменивались мнениями между собой — члены президиума — спрашивали друг друга: «А что дальше? А что будет!»

Г. К.: Пришли, обсудили, осудили, скажем. А дальше?

Л. Р.: Для меня это было какой-то хлопушкой. Какой-то холостой выстрел: «А для чего нас собирали?» Я видел по вашему лицу, что вы крайне напряжены…

Г. К.: В общем-то я готовился к худшему.

А. Р.: Да, может быть, поэтому вы сделали даже какой-то микрореверанс…

Г. К.: Просто я понимал…

А. Р.: Вы признали какую-то свою горячность ненужную. Хотя со своей стороны я сегодня не взялся бы утверждать, что эта идея не носилась в воздухе.

Г. К.: Дисквалификация?

А. Р.: Вы все время говорите это слово. Но я не думаю…

Г. К.: Оно резкое. Но, может быть, более реальный, проверенный вариант? Матч играется, но перед матчем выходит ряд статей или большая публикация в «Советском спорте», где расставляются все акценты, представляется то самое «единое» мнение… То есть вы считаете, что скорее всего Шахматная федерация приняла бы то самое решение, которое бы вызвало к жизни публикацию в «Советском спорте» и других газетах?

А. Р.: Для этого не нужно решение федерации.

Г. К.: То есть такие публикации могли быть?

А. Р.: Я не исключаю, что…

Г. К.: И носили бы резкий характер?

А. Р.: Это зависело бы от автора.