Месть Владигора

— Пусть говорит, коли избранный! — кивнул Владигор, и Кудрич, стараясь произносить слова громко и медленно, начал:

— Княже, народ синегорский обвиняет тебя в следующем: во-первых, мог ты оборонить Ладор, но не сделал этого и бежал из отчей столицы, точно барсук из норы, залитой водой; во-вторых, доверившись прощелыге Мухе, который и роду-племени своего не знает, самым преглупым образом захотел поджечь стены Пустеня, чем только вызвал общий смех; в-третьих, наделав всходов на манер борейских, — от врагов, вишь, мудрости он научился! — повел на стены нас, не разведав сначала, что там за стеной да на стене. Видно, осторожность и мудрость воинская оставили тебя. Привело же твое безрассудство к полному позору и погибели сотни воинов синегорских. И вот, спрашиваю я, для чего они погибли? Для того, скажу, чтобы представить всему народу нашему твою негодность! Не нужен ты нам как князь, низводим тебя с сего дня!

И разношерстная, разновозрастная толпа синегорцев, точно дождавшись условного знака, завопила в один голос:

— Низводим тебя, низводим!

Правда, расслышал Владигор во всеобщем этом вопле и отдельные голоса, кричавшие не в строй, возражающие против общего решения. Наоравшись, толпа затихла, должно быть желая услыхать, какой ответ даст им Владигор.

А князь встал с лавки, поправил полы мантии и, сжав рукоять меча, спокойно заговорил:

— В народе говорят: «Когда баба перед мужем виновата и того стыдится, сто вин на него возложит, лишь бы очиститься самой!» Слыхали, поди, такое! Ну вот, не я пред вами виноват, дети недостойные мои, а вы передо мною. Не я ли вчера самых смелых воинов призывал со мною прыгнуть внутрь частокола? И кто же последовал примеру моему? Кто?! Да никто! Что, ножки боялись поломать? Так ведь у вас же была веревка, при помощи которой меня после поднимали, когда я уж в битве с сотней пустеньцев, тыча в них через щели, изнемог до крайности! Разве не могли вы по той веревке вниз соскользнуть? Могли! Могли, да не захотели, и князя своего без подмоги оставили. А если было б нас там хоть двадцать-тридцать человек, то уж сумели бы перебраться через частокол! Что ж, тридцать воинов со мною во главе не разогнали бы всех тех баб и стариков, что из луков в нас стреляли? А после мы бы побежали к двум другим частоколам игов, и они, как мыши полевые, которых гонит сова, бросились бы наутек, и уже вчера назвали бы мы Пустень Ладором! Почему же не случилось этого, братья дорогие? А только по причине вашей трусости! Не попытались сделать того, что я предпринял, и Бадяга, и брат мой милый Велигор. Постояли на стене они, потолкались, попихали друг друга в провалы, ощеренные острыми кольями, дали поубивать себя из луков да и отступили. Так за что же меня корить? Себя корите, нерасторопные да нерадивые!

Но синегорцы столь яро настроены были против Владигора, что его убедительная речь их ничуть не отрезвила. Заорали кто во что горазд:

— По веревкам, говоришь, спуститься?! Под стрелами-то?!

— Через высоченный частокол перескочить, козлам подобно?!

— Ты уж не отнекивайся, княже, не сваливай с себя вину на нас! Не все мы такие прыткие да смелые, как ты!

— Правильно! У нас тут каждый второй — или ремесленник, или торговец, или смерд. Так чего ж ты ждал от нас? Нам бы такой приступ подготовить, чтобы удобненько было с врагом сражаться, плечо к плечу, щит к щиту, а не по веревкам вниз скользить! Короче, не князь ты нам боле!

Владигор слушал эти речи и улыбался, не скрывая насмешки. Понимал он, что с воинами такими невозможно воевать, и хотел уж плюнуть да уйти, предоставив этим робким и несмышленым людям решать, кто станет их князем. Но вдруг жалостью к ним преисполнилось сердце Владигора. Ясно он осознал, что до дней последних жизни своей должен оставаться их строгим, справедливым и терпеливым пастырем, а иначе Синегорью вскоре не бывать.

Но пока Владигор думал об этом, Кудрич шагнул к нему, сорвал с его головы шапку и бросил ее в грязь. Крики толпы подбадривали строптивого дружинника. Подбоченясь, он сказал:

— Ну, Владигор, довольно выслушал ты уж речей наших, вполне наслушались и мы твоих. Дело кончать надо! Короче, меняем князя!

— И кто же станет правителем Синегорья заместо меня? — тихо спросил Владигор. — Я ведь, как-никак, сын Светозора. Есть, правда, брат у меня. Вот он, — показал князь на потупившегося Велигора. — Его хотите?

Толпа завопила:

— Не желаем Велигора!

— От рабыни подлой он рожден!

— Таких сыновей у Светозора, мужа могучего, с два десятка бы сыскалось! Что ж нам, каждого князем делать? А вдруг другой какой-нибудь Велигор придет? Скажет: я — ваш князь?

— Да и татем лесным был твой Велигор, людей грабил да жизни лишал! Пошел он!..

Кудрич развел руками, не скрывая своего довольства:

— Видишь, Владигор, не желает народ синегорский брата твоего видеть в княжеском плаще. — И, повернувшись к толпе, громко возгласил: — Эй, братья, прокричите громко, кого б мечтали вы шапкой княжей наградить?!

Единодушный ответ не заставил себя долго ждать:

— Тебя, благородный Кудрич!

— Тебя!

— Отбери у Владигора шапку его княжью, меч Светозоров и пояс разукрашенный его! Сделай нас счастливыми, обездоленных, отечества лишенных!

— Перун не благоволит Владигору — тебя же, голубь наш сизокрылый, любит, привечает!

Еще и так кричали:

— Ты, слышали мы, тоже отпрыск ветви княжеской, синегорской! Не какой-нибудь там прощелыга заблудший, забредший к нам неведомо откель!

— Веди нас обратно к Ладору! Хотим город родной отвоевать!

Долго вопили синегорцы, размахивали кулаками, подбрасывали вверх шеломы и шапки, молотили мечами по щитам и доспехам, нещадно царапая их остриями клинков.

Кудрич, будучи уверен, что народ представил уже немало доказательств своей любви к нему и ненависти к Владигору, взмахнул рукой, и сразу воцарилась тишина. С торжествующей усмешкой подойдя к князю, он сказал:

— Не я народ против тебя науськал — сам ты его ожесточил и заставил выбрать другого князя. Ну, подавай мне скорее шапку, плащ, пояс да и меч отца твоего. Обещаю тебе володеть сими вещами с честью…

Кудрич хотел еще что-то сказать, но увидели все, что как-то странно взбрыкнул он ногами и, отлетев на три шага, навзничь грохнулся в грязь, распластав руки и запачкав брызнувшей в разные стороны жижей даже тех, кто стоял от него довольно далеко. Владигор же потуже натянул рукавицу и сжал руку в кулак, готовясь, видно, ударить снова.

— Вот тебе, Кудрич, и шапка моя, и мантия, и пояс, и меч отцовский. Еще чего надобно? — почти без гнева спросил Владигор, подходя к поверженному дружиннику.

Но тот после столь сильного удара и падения на землю очухался на удивление быстро, на ноги вскочил прытко, провел рукой по зашибленной щеке и прошипел:

— Волю народа признать отказался?! Так за это знаешь что бывает?!

С визгом вылетел из ножен клинок его меча, длинного, широкого. Без замаха направил Кудрич меч прямо в голову Владигора, стоявшего в двух шагах от него, и, если б чуток не пригнулся князь, раскроило бы каленое железо его голову от уха до уха. Только алый верх его княжеской шапки, как былинку, срезало широкое лезвие, оставив на голове Владигора один куний окол.

Бадяга и Велигор с обнаженными мечами подбежали к Кудричу, схватили его под руки, швырнули к ногам Владигора. Бадяга, вне себя от ярости, спросил:

— Князь, только кивни — зарубим хулителя твоего! Сколько ж можно всякой рвани безродной помыкать достоинством твоим?!

Очень хотелось кивнуть Владигору, потому что не личность свою почитал он оскорбленной, а княжее достоинство — наследство предков. Но страшился Владигор возмущения народного. Убить Кудрича означало бы открыто выступить против синегорцев.

— Не сметь! — закричал князь, видя, что брат и Бадяга уже приставили острия мечей к шее лежавшего ничком дружинника. — Пусть встанет!

Кудрич поднялся. Грудь его ходуном ходила, вздымаемая ненавистью к князю. Весь он был облеплен грязью, которая комками застряла в длинной бороде его и на волосах. Но не к нему обратился Владигор, а к синегорцам: