Страница 74 из 90
— Как это — быть легким?
— Скажем, надо идти куда-то или что-то делать. Ты сразу встаешь — и идешь. Помнишь, как пионеры говорили: всегда готов?
— Это если драка, да? Но ведь они, — мальчик со значением сказал слово «они», — всегда бьют неожиданно. Как тут приготовиться, они нападают вдруг.
— Пропусти первый удар. Пусть бьют.
— Как это — пусть бьют?
— Пропусти удар. Если ты по-настоящему силен, удар тебя не свалит. Ответным ударом ты все равно противника убьешь.
— Как же я его убью?
— Убьешь, не сомневайся.
— Нет, я не смогу убить. А вы можете?
Надо же что-нибудь показать. Струев расстегнул пальто, достал из внутреннего кармана свинчатку — кусок свинца, свернутый кольцом, с продетой латунной цепочкой.
— Что это?
— Кистень. Свинчатка.
Он крутанул цепочку, и кистень тяжело рассек воздух.
— Вот так
— Всегда с собой носите?
— Всегда.
— Убить сможете?
— Не знаю, — честно сказал Струев, — пока некого убивать.
— Вы меня в мастерскую позовете?
— Нет. Не позову.
Еще прежде, чем мальчик ушел, он пожалел, что говорил с ним. Что за позерство. Он разозлился на себя за пустые слова, а вдобавок разозлился и на то, что в его жизнь, так складно организованную, вошло беспокойство, и вошло это беспокойство по вине семейства Рихтеров. Что ему до них? Испытывать неудобства из-за этой экзальтированной семейки — глупо. Он не читал сочинений Соломона Рихтера — старик скорее был смешон, чем интересен; он не дружил с Павлом — слишком молод был для этого Павел, да и вообще Струев ни с кем не дружил; он уж точно не любил Инночку — зачем превращать простую связь в роман; и, наконец, он не отличался чадолюбием и не собирался стать воспитателем мальчика Антона. Однако семейство Рихтеров — в силу специальной, присущей им, этим Рихтерам, патетики, — умудрилось войти ему в мысли и принести непокой. Хорошо глядеть на таких людей издали, а стоит сойтись поближе — они наносят ущерб. Все чувства, которые демонстрировали члены семьи, были преувеличенными и истерическими. Все слова и понятия, употребляемые в семье Рихтеров, как то: история, правда, честь, вера и пр. — употреблялись как-то экстатически. Струев не привык произносить таких слов, тем более в бытовом разговоре, тем более в каждом разговоре. С надрывом сказанные слова не становились нужнее, истерически выраженные чувства вряд ли были глубоки — но все это утомляло и мешало. Так камушек, по оплошности механика попав в отлаженный механизм, ломает шестеренки и портит машину. И поскольку Струев сам был и машиной и механиком, он выбранил себя за эту оплошность. Слишком долго он налаживал работу, чтобы позволить своей организации страдать из-за пустяков.
Вечером он поехал к Алине. Ему захотелось выспаться в уютном доме, рядом с гладкой толстой женщиной. Он с удовольствием смотрел, как Алина раздевается. Алина снимала лифчик, словно расчехляла тяжелые орудия. Крупные соски ее повернулись в сторону Струева, точно пушечные жерла на лоснящихся от масла лафетах. Лежать на широкой кровати с льняными простынями было приятно. Под пуховым одеялом было уютнее, чем под старым спальным мешком. Алина была мягкая, сонная, довольная — вовсе не похожа на горемычную Инночку. Она принесла в спальню шампанское; любовники открыли окно, на улице шумели ночные липы Патриарших прудов. Струев курил, лежа на спине, гладил Алину по полному загривку, перебирал завитки волос на ее затылке и смотрел на лепнину потолка. Алина рассказывала про мужа, пропадающего на строительстве вертикали власти в России, про юного Диму Кротова, возглавившего новую демократическую партию. Неужели так вот взял и возглавил партию? — спросил Струев. С лепного плафона на Струева скалились драконы, затаившиеся среди тюльпанов и лилий, и он пустил в них струйку дыма. Вот именно, представьте себе, Семен. Димочка теперь вождь партии. Пока не до конца все решено, но Иван Михайлович считает, что это вопрос недели. Теперь молодежь настолько самостоятельна — им чужие партии не нужны. Свое слово сказать пора. Кротов — вождь партии, это смешно, сказал Струев. Уверяю вас, сказала Алина, качая грудями. И она рассказывала светские сплетни, положив голову ему на плечо и держа руку у него в промежности. Кротов, оказывается, часто бывает у них на Бронной, советуется с Луговым, ужинает с Алиной. Человек он, судя по всему, остроумный. Некоторые из его шуток Алина пересказала.
— Абсолютно наш человек, — так охарактеризовала Кротова полногрудая красавица Багратион.
— Наш? — изумился Струев. — Вы заблуждаетесь на мой счет, Алина.
— Когда я говорю: Дима Кротов — наш, я имею в виду демократические взгляды.
— У вас есть убеждения, Алина?
— Для вас я просто любовница, знаю. Но у меня есть взгляды, Семен. Я радуюсь переменам.
— Веселое время. И Дима Кротов наверняка радуется.
— Неужели ревнуете?
— Упаси бог. Только не вы одна к нему благосклонны. Сдается мне, Басманов дружен с мальчиком.
— Что ж, Герман Федорович весьма порядочный человек
— Здоровый ли? — спросил циничный Струев.
— Исключительно чистоплотный. Настоящий джентльмен.
— Тогда все в порядке.
— Хорошо, что вы не ревнивый. Знаете, — сказала неожиданно Алина, — я про вас часто вспоминаю.
— Неужели?
— Вы редко заходите, а я думаю о вас часто.
— Правда?
— Стараюсь представить, как вы живете. Неухоженный, некормленный. Женщины рядом с вами нет, — она ласкала его, — и никто вас, наверное, не любит. Душа у меня за вас болит.
— Это вы напрасно, Алина.
— Разве вы понимаете, когда говорят искренне. У меня действительно болит душа. Вы бы занялись чем-нибудь. Партию бы создали, галерею открыли.
— Зачем?
— Сейчас все что-нибудь такое делают. Наш знакомый, Плещеев, тот, что издает «Колокол» в Лондоне, так он, например, мебелью старинной торгует.
— Спекулянт? — спросил Струев. — Человек со взглядами на прекрасное?
— Знаменитый антиквар.
— И дантистов теперь много, — сказал Струев рассеянно, — куда ни пойдешь, везде стоматологические кабинеты.
— Плещеев, кстати, тоже начинал как дантист. Двадцать лет назад эмигрировал, работал дантистом, теперь крупнейший галерист Нью-Йорка и Лондона. И знаменитый издатель.
— Славное прошлое, — сказал Струев, — достойная профессия, прогрессивные взгляды.
— Вы над всеми издеваетесь, Семен.
— Это серьезней, чем вы думаете, Алина. Мир сегодня — это мир победивших дантистов.
— А как же антиквары?
— Антиквары наступают дантистам на пятки. Это второй эшелон цивилизации. Но дантисты впереди.
— Вы считаете?
— Уверен. Дантисты правят бал. Антиквары представляют историю, а дантисты символизируют прогресс.
— И люди, как правило, интеллигентные, — сказала Алина. — Плещеев — широкообразованный человек
— Дантисты еще себя покажут. Они еще оформятся как политическая сила.
— Все дантисты, каких я знаю, люди демократических взглядов.
— Еще бы. За дантистами будущее. А Дима Кротов — он не дантист?
— Вы смеетесь, а, между прочим, стоматологический кабинет — выгодное вложение денег.
— Я открою антикварный бутик дантиста, — сказал Струев, глядя на оскалившихся драконов и скалясь им в ответ. — Радикальным решением будет совмещение антикварного бутика с зубным кабинетом. История и прогресс — все сразу. Антикварная стоматология — вот неиспользованная ниша, ее я и займу. Раритeтныe бормашины, никакого наркоза. Как вам?
— Опять жуткая боль, — Алина улыбнулась искусственными зубами, неотличимыми в полутьме от настоящих. — Боже мой, мы только избавились от страха — а вы опять! Ну и выдумки у вас.
— Серьезное политическое движение не должно чураться грязной работы. А рекламой я сделаю свою улыбку, — и Струев показал Алине кривые клыки.
Выходя от Багратион, Струев опять столкнулся с домработницей. Марианна Герилья, как всегда, неожиданно возникла в коридоре — траурная старуха со змеиными глазами.