Учебник рисования

— Верно, — ответил Струев.

Мальчик молчал, идя рядом со Струевым. Через некоторое время он спросил:

— Значит, вы думаете, что умение рисовать и умение драться — вещи схожие?

— Я не умею драться, — ответил ему Струев, — и рисовать я тоже не умею. Я тебе уже говорил. И ничего тебе про умения не скажу. Но искусство и драка — это вещи похожие. Умение дает им форму, но делаются они не с помощью умения.

— А чем?

— Чем-то таким внутри.

— Душой?

— Нет, не душой, но чем-то таким, что рядом с душой. У тебя где душа?

— Вот тут, — и мальчик показал на место на груди рядом с яремной ямкой, — вот тут болит, когда плохо или стыдно.

— Правильно. И то место где-то рядом, но это не душа.

— И как с этим местом быть? Я же не знаю, есть оно у меня или нет.

— Оно у всех есть, просто его никто не тренирует.

— Научите.

— Я тебя научу, — сказал Струев, — смотри, надо втянуть в себя воздух, вот так, — и он с силой втянул в себя воздух, оскалив кривые желтые зубы, — и внутри тебя соберется победная сила. Ты почувствуешь. Как раз там, вот в этом месте.

— Рядом с душой?

— Рядом с душой. И тогда ты сможешь все, что захочешь.

— Вы несерьезно со мной говорите.

— Еще как серьезно. Попробуй.

Мальчик открыл рот и втянул в себя холодный воздух, но ничего не произошло.

— Ты еще раз попробуй, только смотри не простудись.

— Сейчас. А то голова закружилась. Я отдохну, и опять.

И опять мальчик втянул в себя воздух, и снова ничего не почувствовал, кроме головокружения.

— Понимаешь, надо втягивать воздух так, как будто это твой последний вдох, а потом не будет. Как будто тебе нечем дышать и остался последний глоток воздуха. И еще так, как будто тебе надо собрать последние силы. Ну представь, что ты дерешься или бежишь, и устал, и сил больше нет. А бежать надо. Представил?

— Представил.

— Ну теперь вдохни.

И мальчик втянул воздух, и у него заломило грудь.

— Я, кажется, чувствую. А вы правда думаете, что это помогает?

— Точно.

— Место рядом с душой?

— Да.

— А сама душа?

— Понятия не имею.

Что-то я заболтался с ним, подумал Струев.

Он давно ни с кем не говорил. Говорить не имело смысла: про друзей-художников он давно все знал, подробностями не интересовался; дела делались без особых рассуждений, надо было просто понять, что выгодно в эту минуту, и не ошибиться; с женщинами разговаривать было не о чем. Всякая связь кончалась одинаково: едва доходило до того, что пора произносить слова, он прекращал отношения. Связь с Алиной была типичной для него — необременительная, приятная обоим, без обязательств. Она приглашала раз в месяц, иногда он соглашался. История с Инночкой неприятным образом отличалась. В первую же ночь она сказала, что любит его. Пьяная или просто вздорная, подумал Струев. Или это оттого, что православная, они все нервные. Никак не могут с душой разобраться, бедные. А может, просто мужика давно не было. Он проводил ее поутру до метро, постаравшись не сказать лишнего. Посмотрел, как она спускается по лестнице, и пожалел ее. Плохо одетая, немолодая, что у нее за жизнь. Вечером у него было назначено свидание с холеной Алиной. Он не пошел вовсе не потому, что свиданию препятствовали чувства к Инночке. Однако ездить на Бронную в отсутствие Лугового и лежать в кровати партаппаратчика прискучило. Надо было бы позвонить, извиниться, сказать про дела или вовсе порвать, но ничего этого Струев делать не стал. Он никогда не оправдывался. Что есть, то и есть, разве что-либо изменится оттого, что это объяснишь? И потом, зачем порывать с Алиной? Прискучило нынче, захочется потом. Сегодня, например, можно съездить.

— А вы были диссидентом, да?

— Нет.

— А вы их знали?

— Знал, конечно.

— Они чем занимались?

— Ничем не занимались.

— Совсем ничем?

— Витя Маркин выходил раз в год на Пушкинскую площадь, стоял. Больше, кажется, ничего не делал.

— Это был специальный день протеста, да?

— Ну да.

— За это сажали в тюрьму?

— Не валяй дурака. Приходил милиционер, иногда два, давали под зад коленом. Кому надо было сажать нас в тюрьму? И так у Брежнева с Андроповым забот было по горло, еще не хватало им нас в тюрьму сажать. Зачем?

— Чтоб народ в узде держать.

— А народ что, куда-то рвался?

Это не совсем правда, подумал он. Но сказалось так, и ладно. Если честно вспомнить, что мы делали, такая чепуха получится. Какие-то книжки прятали, в подъездах скрывались, напивались до одури. Если у кого-то случался обыск, к этому счастливчику гости ходили круглый год, так нынче к лауреатам конкурсов не хаживают. А уж если кто-нибудь и впрямь что-нибудь однажды делал, воспоминаний хватало на всю жизнь. Золотое было время.

— Но если бы народ никуда не рвался, — сказал мальчик, — то не произошло бы того, что произошло.

— А что произошло?

Между женщинами принципиальной разницы нет, так он привык думать. Отличаются они особенностями анатомического строения, это и составляет предмет интереса для мужчины. Да и подробности анатомии, правду сказать, не слишком разнятся. Все главное у них одинаково. Каждый раз, знакомясь с новой женщиной, он говорил себе, что уже все знает, ничего нового не будет, а будет только новая морока, и для чего это нужно? Каждый раз он забывал свой опыт, но ненадолго: ситуации повторялись, реплики женщин были одинаковыми, уже слышанными, обещания и просьбы точно такими же, как и в прошлой истории. И наутро, выходя от женщины, радуясь, что отделался, он говорил себе: а чего ты хотел? Не знал разве, как оно бывает? Что, интересно было? Узнал что-нибудь особенное?

— Коммунизм свергли. Вот что произошло.

Почему он должен чувствовать себя ответственным за Инночку? У нее вечно болит голова — так пусть аспирин пьет, а ему про это не рассказывает. К тому же по утрам она пересказывает ему сны — один сентиментальнее другого, — и как прикажете на это реагировать? Сказать: успокойся, милая, помолчи, мне твои фантазии неинтересны? Ох, горе, горе. То, что она бедна, то, что она одинока и немолода, — это совсем не его вина. Таких баб по России миллионы, и ничего, живут. Прикажете обо всех скорбеть? Надо ее выделить из прочих на том основании, что он с ней переспал? Переспал, и что теперь? Разве он ей этим вред причинил? Наоборот скорее. Переживать, одета ли она, обута ли? Что за чушь. Пусть ее родственники думают, есть у нее теплое пальто или нет, а мне-то что за дело. И однако он понимал, что никто про это не подумает. Надо бы дать ей денег, решил Струев. Благотворительности он не любил, нищим на перекрестках не подавал, никогда не говорил комплиментов и не дарил цветов женщинам. Лучший подарок женщине — это то, что я ее позвал к себе, обычно говорил он, а другие подарки делать необязательно. Собственно говоря, желание дать денег Инночке он и не рассматривал как желание подарить. Он вдруг почувствовал потребность откупиться деньгами от чего-то, что стало ему мешать. В жизни приходится тратить деньги на непонятные вещи, чтобы они тебя не беспокоили: даем же мы деньги дантисту, чтобы не болели зубы. Куда бы это заплатить, чтобы внутренний покой тоже не был нарушен? Как бы это устроить, чтобы и женщину не обидеть, и откупиться от ее судьбы? Не скажешь ведь наутро: вот, дорогая, возьми деньги. Неловко. Пригласив Инночку на свидание, он сунул ей в сумочку пачку денег. Ох, зря я это делаю, что-нибудь она вытворит. Оскорбится и устроит скандал, не иначе. Тоска, тоска. Нельзя себе позволять их жалеть. И денег-то я положил недостаточно, корил себя Струев, на шубу не хватит, за ночь вроде много. Тут уж надо было решительно дать сразу много — или вовсе нечего не давать. Подумает еще, что я ее на содержание взял. Что, теперь при всякой встрече ей в рукав пихать червонцы? На следующий день Инночка приехала к нему с сумкой продуктов. Не сказав ни слова про деньги, она поставила на пол сумку, достала из нее банки и пакеты, поцеловала Струева и ушла. Струев съел невкусные котлеты, выложил на стол апельсины и почувствовал, что его обманули. Куда как проще с Алиной: приедешь с бутылкой коньяка, она достанет икру, закусишь и идешь в спальню — ни тебе взаимных расчетов, ни этих слезами политых котлет.