Учебник рисования

— Еще как поняла! А что не поняла — так объяснили, не забудешь! Черная кость, крестьянка, не вам, профессорам, чета. Все мое — ничего не значит, все ваше — оно для человечества нужное. Таня — в шесть утра вставай и топай на работу, а Соломон — в десять изволит встать, кофий пьет с газетой, о мировой революции рассуждает с мамой.

— Я всегда ложусь в четыре часа утра, — тонким голосом воскликнул Соломон Моисеевич, — я до четырех за столом сижу!

— А почему ты до четырех часов утра за столом, а не с молодой женой в постели?! — разговор свернул туда, куда его не собирался заворачивать никто, ни Рихтер, ни Татьяна Ивановна — и особенно в такой день. Она остановилась. — Так кого, стало быть, в гости ждете? — сказала она.

Мать Павла стала перечислять родственников.

— Антон придет, младший брат Лизы, милый мальчик. Инночка уже здесь, — это была православная тетка Павла, племянница Соломона Моисеевича, — и Саша Кузнецов придет. Не могли же мы его не позвать? — Саша Кузнецов, алкоголик, работавший грузчиком на Белорусском вокзале, приходился племянником Татьяне Ивановне.

Странное это было семейство. Родня Павла делилась на еврейскую и русскую, и если в еврейской ветви были представлены люди солидные, интересных профессий и с громкими именами, то русская ветвь выходила какая-то корявая: все родственники либо жили по убогим рязанским деревням, где рано или поздно спивались, либо вели бессмысленную жизнь в городе, где спивались так же, но с еще большей вероятностью, попадали в скверные истории с законом. Мать Саши Кузнецова, Марья Ивановна, та, что приходилась родной сестрой Татьяне Ивановне, давно умерла, а дети ее успели полечиться от алкоголизма, отбыть срок за хулиганство и драки, бог весть чем добывали себе пропитание. Про них редко поминали на семейных собраниях у Рихтеров — и что было сказать о них? В детстве Павел насмешил друзей интеллектуальной тети Инны: посреди трагического диссидентского разговора, когда полушепотом были перечислены славные имена узников совести, Павел решил поделиться и своей семейной историей.

— А у нас дядю Сашу арестовали, — сказал он.

— Хранение нелегальной литературы?

— Нет, — серьезно ответил Павел, — драка.

— С милицией, да? С гэбэшниками?

— Нет, в пивной.

В тот вечер тетя Инна спасла положение, поведав вполне пристойный для хорошей семьи перечень бед: расстрелы тридцать седьмого, дело врачей, допросы в семидесятых; друзья понимающе покивали, семейная честь была спасена, но стыд запомнился.

— Кузнецов? — подивился Соломон Моисеевич, брови его поднялись. Удивляюсь, что у Павла может быть общего с этим человеком. Насколько я помню, он был пьяницей и, если не ошибаюсь, воровал. Я прав? — обратился он к жене.

— Как речь идет о моей родне, ты помнишь только плохое! Он у тебя украл что-нибудь?

— Какая разница, — великодушно сказал Соломон Моисеевич и, махнув рукой, отмел в сторону проблемы, даже если таковые имелись.

— А что Мария одолжила нам пятьсот рублей на твою операцию, ты забыл!

— Почему же, отчетливо помню.

— У матери твоей в секретере тысячи лежали, так она не соизволила даже предложить, а Мария из Подольска ночью везла, думала, в электричке ограбят.

— Не надо преувеличивать, — поморщился Рихтер.

— У Саши вся родня поумирала, братика Лешку в ларьке на рынке сожгли. Теперь средь бела дня убивают. Он один остался. Не хватало еще, чтобы мы его забыли.

— Я не возражаю, только недоумеваю, что у моей семьи общего с этим нетрезвым человеком. Вот и все. Мне всегда казалось, у нас несколько иные представления о том, что надлежит делать в жизни.

— Простые люди тебе не интересны, не уродились мы, не можем беседу поддержать.

— В моей семье, — сообщил Соломон Моисеевич присутствующим, — выше всего ценилось искусство творческого общения. В нашем доме собирались люди значительные, обменивались идеями.

— Известное дело! В интербригадах хвостом крутить мы умеем, а за картошкой сходить — не дозовешься.

— Посвятить себя, — Соломон Моисеевич укоризненно поглядел на жену, — счастью других людей — не значит крутить хвостом.

— Счастью каких это людей ты себя посвятил? Фаины Борисовны, что ли? Или той забубенной, что нам названивает? Семью по миру пустил — это ничего, это можно. Счастье других людей, тьфу!

Но Рихтер уже не слушал. Он, прикрыв глаза, представлял себе — как и много лет назад, юношей, — покрытые ледяной коркой долины Гвадалахары, стальной ветер, хлещущий по республиканским позициям, бойцов батальона имени Гарибальди, принявших на себя самый страшный удар. Они лежат, укрывшись шинелями, в окопе и ждут третьего, окончательного штурма. От Гвадалахары зависит сегодня — сомкнется ли кольцо вокруг Мадрида. Вот развернулся фланг атакующих — это идет знаменитый фашистский эскадрон «Черное пламя», они прибыли из Италии, от дуче; они идут на окопы со штыками наперевес. Вот они побежали — сейчас их волна накроет окоп. Теперь пора. Теперь надо стрелять. No pasaran.

Елена Михайловна смотрела, сощурившись, на родителей покойного мужа, их несходство было очевидно любому.

— И ты против меня? — ревниво осведомилась Татьяна Ивановна. — Нет моего сына, заступиться некому. Совсем я здесь лишняя.

Татьяна Ивановна способна была долго обсуждать свою обиду — в этом отношении дед с бабкой были похожи, — но явились гости.

Соломон Моисеевич оживился и каждого гостя встретил особым разговором.

— Кем хочешь быть, когда вырастешь? — осведомился он у мальчика Антона. По обыкновению, Рихтер спрашивал о главном.

— Историком, — сказал мальчик.

— Достойный выбор. Наше время нуждается в историке. Полагаю, ты уже сформулировал основную цель занятий. Помочь людям, не так ли?

— Да, — сказал мальчик.

— Карл Маркс, когда был чуть постарше тебя, на вопрос, что он хочет делать в жизни, ответил, что хочет служить человечеству, как Иисус Христос. А ты мог бы так сказать?

— Соломон, отстань от ребенка.

— Думаю, ему пора ставить перед собой великие цели.

— Пусть Антон будет просто мальчиком, — сказала Елена Михайловна, — пусть его целью будет вкусное яблоко. Скушай яблоко, мальчик.

Елена Михайловна принимала пальто, проводила гостей в комнату. Здесь гости оказывались во власти Соломона Моисеевича.

— Леонид, здравствуйте, — пригласил он Голенищева, — рад вас видеть. С моей невесткой вы познакомились. Сына, увы, уже нет. А это Пашенька, мой внук. Ах, вы знакомы? Лиза, многообещающая девушка. Вот Антон — надеюсь, он станет великим историком. Садитесь, сейчас за вами поухаживают.

Елена Михайловна наполнила рюмку Голенищева, а Рихтер приветствовал Струева. Как обычно это с ним бывало, Соломону Моисеевичу казалось, что гости пришли именно к нему, но он любезно давал возможность и остальным членам семьи с ними познакомиться.

— Слежу за вашим творчеством. Обсудим его позднее. С внуком моим познакомились? Это Лиза, девушка, кхе-кхм, с дарованиями. Она передаст вам столовые приборы. Хочу представить Антона — у мальчика обширные планы. Планы, кхе-кхм, гуманистического направления. Перед вами Семен Струев способный художник.

— Спасибо. — Струев не любил вздорных стариков.

— Инночка, я рад, — обратился Соломон Моисеевич к родственнице, — что ты нашла время навестить меня. Наконец увиделись. Раньше общались чаще. У нас было большое горе, Инночка, большое горе. Умер мой сын, ушел, кхе-кхм, от нас. Впрочем, ты, кажется, была на поминках. Вот мой студент, Голенищев, ах да, вы вместе и учились. Вот Семен Струев — с интересом наблюдаю за его развитием. Лиза, новый член семьи. Пашу ты видела? Кстати, сегодня его свадьба.

Инночка с раннего утра резала салаты на кухне, ходила в магазин, подметала и мыла полы. Обидчивая от природы, она уже дрожала губами. Соломон Моисеевич, впрочем, нисколько не собирался ее обижать, он просто не заметил ее присутствия, но оттого был не менее радушен.