Учебник рисования

Впрочем, вот и партийцы, они самые, и они тоже приехали, чтобы не отстать от жизни. То здесь, то там мелькнет знакомое по газетным фотографиям лицо, наблюдает, присматривается. «Ах, неужели ты думаешь, Лиза, что они не прислали сюда десятка полтора стукачей?» — «Ты полагаешь, что и сегодня? Вот сюда?» — «Конечно. Как можно быть такой наивной». И девушка Лиза захлопала серыми глазами: «Быть не может!»

Из бывших явились недавно еще гремевшие и грозившие, одно слово фигуры: инструктор ЦК партии по идеологии Иван Михайлович Луговой, по прозвищу Однорукий Двурушник (руку он потерял на фронте) и замминистра культуры Герман Федорович Басманов. Оба в немнущихся черных тройках с широкими галстуками, набриолиненные, с тяжелыми лиловыми щеками. Луговой шел вдоль полотен под руку с супругой своей Алиной Багратион. Алина Багратион и сама по себе была дамой известной, не оставившей, как говорили люди осведомленные, ни одну постель в Москве несогретой. Басманов же дефилировал по залу с личным секретарем Славой, тихим юношей, тонким, белокурым. Оба сановника явились как частные лица и подчеркнули приватность, приведя с собой свои прекрасные половины. То, что Багратион действительно в постели представляла собой нечто прекрасное и памятное, Иван Михайлович, как признанный знаток, засвидетельствовал однажды Басманову на даче в Переделкино за рюмкой армянского конька. А Басманов, даром, что в амурных баталиях представлял совсем иной род войск, выслушал с пониманием, щурясь, кивал. Хоть и не на Багратионовых флешах сражаемся, а понимаем, сказал Герман Федорович. Иван Михайлович даже позволил себе в тот вечер шутку, грубоватую, но позволительную бывалым мужчинам, а главное — снимающую пустые разногласия в половом вопросе. «Ах, — сказал он, пародируя восточный акцент, — малчик, дэвочка — какая, в жопу, разница?» И оба рассмеялись. Сегодня оба чиновника — пусть их отставка и была уже почти очевидна, люди со связями, деньгами и влиянием, — шли по залу запросто и даже здоровались с некогда опальными художниками, хлопали по плечу. «Видишь, — говорил Басманов, останавливая знакомца Дутова, потрепав его по щеке, — вот и твое время пришло, Дутов, говорил же я тебе: подожди, не суетись, еще свое возьмешь. Теперь пользуйся. Не упусти момент». И некогда опальный художник позволял себя трепать по щеке, ему уже то было в радость, что сегодня они говорят с Германом Федоровичем не через стол в министерстве, а на равных. Он даже потрепал Басманова по плечу в ответ, жест в былые времена невозможный, и Басманов улыбнулся, сверкнул коронками.

Сегодняшний день поменял все. Сегодня те люди, которых гнали и преследовали, поняли, что победители — они.

Вот либерал Борис Кузин, автор сборника статей «Прорыв в цивилизацию», легендарного сборника, который чуть было не вышел в издательстве «Прогресс». Говорили, глухо и невнятно, что главный редактор «Прогресса», человек, в сущности, «свой» и порядочный, и даже крестный отец детей Кузина, будто бы сам в последний момент испугался последствий и отдал приказ пустить уже набранную книгу под нож. Будто бы приехал в ту злосчастную ночь главный редактор домой к Кузину, и сидели они с бутылкой водки до утра на шестиметровой кузинской кухне, и только под утро, пьяный и жалкий, главред рассказал, что он наделал. «Борька, — сказал сегодня Семен Струев, обнимая Кузина, — если завтра они не начнут печатать „Прорыв“, я сам, слышишь, от руки его перепишу и здесь развешу по стенам». Но Кузин лишь рассмеялся в ответ, прижимая Струева к груди и целуясь крест-накрест. «Еще третьего дня позвонили — и, сказать тебе, откуда? Из журнала „Коммунист“». «Врешь!» «Ей-богу. Только его переименовали. Он теперь называется „Актуальная мысль“». И тут оба они захохотали в голос, а новость передавали по залу, и зал гудел от хохота. «Актуальная мысль!» «Да нет, ты представь!» «Шакалы!»

И приехавший из Лондона специалист по буддизму Савелий Бештау, тот, кому строжайше запрещено печататься в России, рассказал, что его вызвали в Москву специальным письмом, и здесь будут срочно издавать его собрание сочинений.

— Мы виноваты, — сказали ему в издательстве. — Мы должны были это сделать тридцать лет назад. Чем мы можем загладить свою вину, Савелий Ашотович?

— Ах, помилуйте, — ответил Бештау, — не стоит издавать мое собрание сочинений. Мне будет довольно того, что вы сожжете собрания сочинений Маркса и Ленина. Договорились? Считайте, что мы в расчете.

Бештау встал между экономистом Тушинским и немцем фон Шмальцем, а те в свою очередь подтащили поближе Струева и Кузина, и все обнялись за плечи, и фотограф Лев Горелов, огромный, лысый, с усами, закрученными под самые глаза, заорал с другого конца зала: вот так и стойте, не шевелитесь, снимаю для истории! Придется нам украсить себя для истории, — галантно заметил фон Шмальц и, выхватив из толпы стриженую спутницу Маркина, поставил ее в центр группы. Та растерянно оглядывалась и протянула было руку позвать мужа, но Виктор Маркин отмахнулся: меня, мол, уже наснимали в свое время, и в фас, и в профиль.

Горелов, широкий и шумный, пошел сквозь толпу, толкаясь камерами и штативами, попутно целуясь со знакомыми. Как один человек может создать давку, непостижимо, однако он произвел волнение в зале, толпа подалась в стороны. Павла несколько раз повернуло в толпе и вынесло на фотографическую группу, прямо к стриженой девушке, теперь они оказались стоящими грудь с грудью, и Павел смутился. К тому же кто-то, кажется, буддист Бештау положил ему сзади руку на плечо и дружески сжал.

Дойдя до них, Горелов раскинул штатив, насадил на него камеру.

— Хотите, скажу честно? — Горелов, известный фантазер, начинал всякую фразу с этой присловки. — Хотите — честно? Делаю кадр века. А ну-ка, посмотрели на меня!

И здесь случилось неожиданное. Партиец Луговой, прохаживающийся со своей женой Алиной Багратион вдоль холстов, вдруг изменил направление, прямо пошел к группе диссидентов и, выделив из прочих Струева, единственной своей рукой крепко его обнял за шею. — Держись, — сказал он, — все хорошо, что вовремя. Теперь тебя поддержат. И не успела группа отреагировать на вторжение, как Алина Багратион вслед за супругом вошла прямо в центр собрания и приняла стриженую девушку под локоть и зашептала ей на ухо, а Павла обняла за талию.

— Только что, прямо перед вернисажем, стало известно, — громко сообщил Луговой, так, чтобы слышали все, — Михаил Сергеевич Горбачев, наш генеральный секретарь, позвонил академику Сахарову.

Посол фон Шмальц при этих словах тонко улыбнулся, как человек информированный. Струев, циничный и видавший виды, покривился, но прислушался. Бештау наклонил большую голову. Тушинский, бледное лицо которого выражало неприязнь, придвинулся ближе, готовясь сказать обидное о генеральном секретаре партии.

— Андрею Дмитриевичу Сахарову позвонил? В ссылку? — спросил Кузин.

— В город Горький? — уточнил Бештау.

— Именно. Горбачев так сказал: засиделись вы в Горьком, Андрей Дмитриевич. Возвращайтесь в Москву. Пора.

— Вот как? А Сахаров что?

— Что ответил академик, я не знаю, а Горбачев сказал: потерпите, дайте мне только маховик раскрутить, а дальше само пойдет, не остановишь процесс.

— Так и сказал? — спросил Кузин, подхватывая реплику; впрочем, та и рассчитана была на реакцию. — Горбачев сам позвонил? Маховик раскрутит? Настроен серьезно?

— Крайне серьезно.

— Они были знакомы?

— В том-то и дело, что нет. Для Горбачева это символический жест.

Стриженая девушка сказала негромко: маховик не крутят.

Луговой услышал ее реплику, послал улыбку в ответ.

— Маховик не крутят, верно. Но процесс идет.

— Какой же процесс он собирается запускать, — осведомился Бештау, — троцкистско-зиновьевский или бухаринский?

— Процесс реорганизации общества, — веско сказал Луговой.

— Процесс, вероятно, в духе Кафки, — заметил мучнистый Тушинский, — горбачево-кафкианский, так сказать, процесс. А ваше ведомство, простите, не знаю, как вас по батюшке, обеспечит успех. Правда?