Страница 28 из 90
— Денег тебе девать некуда, Коля.
— Экономить на хорошем шабли грешно.
— Каюсь, отче. Не чревоугодием повинен, но экономией на шабли.
— Горько, Сережа, горько это слушать. У нас в России мужи науки, те, кого Отечество пестовать обязано, лишены элементарнейших благ — это великая беда нашей земли. Позор России.
Так обычно разговаривали отец Николай Павлинов и Сергей Татарников, и — рано или поздно — отец Николай открывал большой телячьей кожи портфель и доставал бутылку шабли.
— Вот она, красавица. Сама к тебе пришла. Ну, как теперь не попробовать?
— Знаешь же, Коля, что у меня язва, не могу я сухого.
— А на этот случай захватил я водочки.
И, как всегда, усаживались они в кабинете Татарникова, причем профессор из лафитника пил водку, а батюшка из тонкой рюмки прихлебывал шабли.
Здесь следует сказать, что если отец Николай Павлинов постоянно ел, то профессор Сергей Татарников все время пил; редкий день обходился без распития спиртного, сегодняшний не был исключением. Пока машина отца Николая мягко катила бульварами и узкими переулками, в доме Татарникова происходил следующий разговор. Сергей Ильич как раз вернулся из Института истории, где встретил доброго знакомого, специалиста по римским монетам. Спустились в буфет, и как-то само собой случилось так, что за полуденным чаем ученые распили бутылку водки. Татарников открывал дверь квартиры и уже знал, что его ждет.
Жена Татарникова, дама с полными щеками, Зоя Тарасовна, известная среди домашних как Зоюшка, и ее дочь от первого брака, смуглая девушка с крупными зубами по имени Сонечка, встречали мужа и отчима такими словами:
— Ах, что ж это с нами случилось, герр профессор? Уж не угостились ли мы водкой, как и вчера? Уж не нажрались ли мы часом как свинья? Уж не блевать ли мы собрались в передней? — говорила Зоя Тарасовна, театрально разводя руками и делая книксен.
— Ах, зачем, зачем ты, Сережа, опять выпил? — это говорила Сонечка, называвшая лысого пожилого отчима ласковым уменьшительным именем.
— Что это у нас ключ в замочную скважину не попадает? Руки от исторических занятий трясутся? Скорбим над миром, оттого и руки у нас дрожат, и ноги заплетаются.
— Мама варенье для тебя сварила, Сережа. Варенье из розовых лепестков.
— Нам только розовых лепестков не хватает, не правда ли, герр профессор? Занюхивать станем розовыми лепестками, глядишь, полегчает.
— А еще, Сережа, тебе звонил отец Николай и звал в «Откpытoe общество».
— Видите, герр профессор не успел прийти из одного общества, как его зовут в другое. Нарасхват! Без вас не обойдутся! Вы уж непременно, Сергей Ильич, туда загляните. В «Откpытом обществе», наверное, и люди открытые, и наливают побольше.
— Отец Николай ждет, что ты придешь, Сережа.
— Не видишь, что ли, Сонечка, что герру профессору надо подумать. У него сейчас с речью затруднительно, а думать он горазд. Сейчас мы встанем на четвереньки и подумаем, что делать: то ли в передней блевать, то ли в «Откpытом обществе» открытия делать, — говорила Зоя Тарасовна, качая головой, и длинные волосы ее покачивались возле щек
Красивое и гладкое лицо супруги Татарникова было обрамлено распущенными волосами. С милой грацией носила она эту девичью прическу, не вполне соответствующую годам: в минуты задумчивости она перебирала локоны, в минуты радостного возбуждения откидывала их назад энергичным движением головы. Когда же Зоя Тарасовна была настроена язвительно и говорила супругу колкости, пряди волос ее мерно покачивались в такт горьким словам. Но не всегда Зоя Тарасовна была такой резкой. Даже и теперь, когда ей было крепко за сорок, порой казалась она милой и беззащитной девочкой, такой, какую и полюбил Сергей Ильич пятнадцать лет назад. Иные скажут, что и тогда она не была ребенком, но первым с таким утверждением не согласился бы сам Сергей Ильич. Он полюбил трогательную щекастую девочку с распущенными волосами — полюбил за беззащитность и доверчивость. Некоторым расстройством для Сергея Ильича явился первый брак Зои Тарасовны. Первым мужем Зоюшки и отцом Сонечки был фарцовщик с Кавказа Тофик Левкоев. Сергей Ильич в былые годы имел обыкновение зло трунить над наивностью Зои Тарасовны, влюбившейся в чеченского жулика. Зоя Тарасовна ложилась в таких случаях лицом вниз на диван и долго плакала, а Татарников, походив взад-вперед по комнате, принимался просить прощения. «Прости, Зоюшка, — говорил он, — ну что я, не понимаю, что ли? Ну влюбилась в придурка, молодая была, кто ж знал, что он такой прохвост. Ну не плачь». Время шло, и Зоя Тарасовна научилась отвечать на попреки. Она говорила так: «Тофик, может быть, бандит, но женщин не обижает». — «Зачем обижать, он им сразу горло режет», — говорил Татарников, однако ему делалось стыдно. Прошло еще немного времени, и Тофик стал известен как крупный предприниматель, эксклюзивный дистрибьютор автомобилей «крайслер», про него писали газеты. Зоя Тарасовна резонно заметила Сергею Ильичу, что пора бы и пригласить Тофика домой.
— Как, домой? — ахнул Татарников. — К нам домой? Этого бандита?
— Между прочим, герр профессор, этот бандит нашей дочери ежемесячно присылает деньги.
— В конце концов, почему бы и нет — она ему дочь как-никак
— Вот именно — дочь. Твоей дочерью она, видимо, так и не станет. Хоть ты и знаешь Сонечку с детства.
— При чем же здесь это, — и Татарников не нашелся что ответить.
Скоро в их дом стал приходить Тофик Левкоев. Он приезжал на огромной машине с тонированными стеклами и иногда брал Зою Тарасовну с Сонечкой кататься. Он заходил в кабинет к Татарникову, цепко жал руку, рассказывал политические новости, и Сергей Ильич, сперва не говоривший ничего, кроме «здравствуйте», приучился его слушать. «Снимать будем первого», — говорил Тофик о премьер-министре. «Надоел. Жрет в три горла». «А ты можешь его снять?» — хохотала Зоя Тарасовна, откидывая волну волос назад. «Не я, так ребята знакомые займутся». Тофик округлял черные глаза и показывал крупные зубы. Он протягивал Сонечке шоколадку, и Сергей Ильич с ужасом смотрел, как девушка разгрызает плитку крупными зубами и таращит круглые черные глаза. «Жарко, однако, в Москве, — говорил Тофик, ослабляя узел оранжевого галстука с лиловыми подковками, — на выходные слетаю на дачу». Выяснилось, что у Тофика дом на Сардинии, и Сонечка отправилась на лето к отцу — на Средиземное море.
— И как живется в бандитских домах, Софья Тофиевна? Из базуки стрелять научилась? — спросил ее Татарников по приезде.
Сонечка расплакалась, а Зоя Тарасовна назвала Татарникова алкоголиком и ушла на два дня к подруге.
Еще хуже стало, когда началась война в Чечне. Сергей Ильич был противник насилия и уж, несомненно, противник российских методов управления. Однако что-то мешало профессору осудить войну в Чечне, и ему как историку неприятно было ощущать в себе эту зависимость в суждениях от каких-то сторонних соображений. Обыкновенно он начинал спорить с Соломоном Рихтером, который говорил: Позор! Идет геноцид чеченского народа! Возвращаемся к сталинским временам, так получается, да?
А Татарников отвечал сперва по существу вопроса, а потом обязательно срывался:
— Какие парламентские дебаты? Вы поглядите на эти звериные морды! Для бандита есть только один довод — пуля в лоб! — и при этом ему мерещился лоб Тофика.
— Как вы можете, — ужасался Рихтер, — я уверен, вы так не думаете.
— Именно так и думаю, Соломон! Из крупнокалиберного пулемета!
— Стыд вам, Сергей Ильич! — говорила в этих случаях Зоя Тарасовна. — Историк! Гуманист!
Тофик Левкоев, присутствовавший однажды при споре, высказал неожиданно радикальное суждение.
— Правильно, — поддержал он Татарникова, — мочить надо черножопых. Верно, из пулемета. Отстрелять половину чурок, чтобы другие очухались. Работать не дают, всю Москву бандитскими рожами замутили.
Соломон Моисеевич при этих словах ахнул, открыл рот и уставился на собеседника — крепкого кавказского мужчину в оранжевом галстуке с лиловыми подковками. А отец Николай заметил: «Господь с вами, помилуйте, зачем вы так про народ Кавказа? Кухня кавказская просто отменная. Бывали в ресторане „Тифлис“ на Остоженке?» — «Приличное место, — сказал Тофик, — кахетинское у них хорошее». — «Подождите, подождите. А сациви? А лобио как готовят?» И беседа завязалась. Вспоминая об этой и ей подобных беседах, Татарников всякий раз испытывал приступ стыда — за то, что все это происходит в его кабинете, возле полок с библиотекой отца, под фотографиями деда и прадеда — профессоров Московского университета. Не здесь, не в этом доме, не среди книг, собранных подлинными учеными, видеть эти нахальные лица. Ему было неловко перед стариком Рихтером, который и не подозревал о родственных отношениях Татарниковых с Левкоевым.