Страница 84 из 87
Какой в них возвышенный смысл, мятежный и утешительный!
Любящий отец и пречистая мать; бог, ставший человеком, страдающий из-за людей — и ради них умирающий — и восстающий из мёртвых, сулящий суд правый — и прощение грехов! И воскресение, жизнь вечную!
— Что такое жизнь вечная?
Ах, если б на это мог кто-нибудь дать ей ответ!
Атеист ещё не поднялся с колен, как вошёл священник.
— Святой отец! Перед вами новообращённая, дожидающаяся крещения, — не стыдясь своей позы, не спеша вскочить, сказал Топанди. — Сейчас я научил её читать «Credo».
Девушка подняла на него благодарный, лучившийся счастливым удовлетворением взор.
— А где восприемники?
— Один — господин судья. Соблаговолите? Другой — я.
Ципра умоляюще переводила глаза с Топанди на Лоранда и обратно.
Топанди понял эту немую просьбу.
— Лоранд не может. Сейчас узнаешь — почему.
Обряд был совершён — с той краткостью, какая приличествовала состоянию больной.
Топанди обменялся со священником рукопожатием.
— Простите эту руку, буде чем погрешила.
— Долги ваши рукопожатием уже отпущены.
— А своей рукою удостойте нас благословения.
— Всех подходящих под него всегда готова удостоить.
— Не для себя прошу, я жду наказания и приму его безропотно. Благословите любимых моих детей. Вот этот юноша попросил у меня вчера руки этой девушки. Они давно питают друг к другу чувство, коего оба достойны. Благословите их союз. Ципра, ты согласна?
Бедная девушка обеими руками закрыла пылающее лицо. А едва Лоранд, подойдя к ней, взял за руку, разрыдалась.
— Разве ты меня не любишь? Не хочешь стать моей женой?
— Ах, да вы подшутить решили надо мной! На смех хотите поднять бедное, несчастное создание. Да и кто я для вас?.. Простая цыганка.
Со сжавшимся сердцем прижал Лоранд её руку к груди. Что-то говорило ему: есть в этом доля правды. Девушка вправе думать, будто и сейчас её только дразнят. И мысль эта болью отозвалась в его душе.
— И ты можешь меня подозревать в такой жестокости? Я подымаю тебя на смех? В такую-то минуту?
— Какие шутки, когда я вот тут, сейчас присутствие самого всевышнего ощутил? — поддержал Топанди.
— Я? Смеяться над любимой?
— И над умирающей, — пролепетала Ципра.
— Нет! Ты не умрёшь! Ты выздоровеешь, и мы будем счастливы с тобой.
— Это вы сейчас так говорите, когда я умираю, — промолвила с грустным упрёком девушка. — Все блага сулите, когда мне ничего больше не нужно, кроме горсти земли, которую бросают на гроб.
— Нет, нет, дочка, — возразил Топанди, — Лоранд вчера ещё попросил у меня твоей руки. Он только материнского благословения ждал, чтобы тебе признаться.
Луч радости мелькнул во взоре Ципры, но тотчас же он снова омрачился.
— Ну да, — сказала она, отводя растрепавшиеся пряди с лица, — вы со мной как с больным ребёнком. Будут тебе красивое платьице, игрушки замечательные. В цирк отведём, путешествовать поедем, сердиться на тебя не будем никогда, только поправляйся скорей. Порадовать хотите, чтобы поскорее выздоровела. Что ж, и на том спасибо.
— Не хочешь верить мне, так поверь его преподобию, — сказал Лоранд. — Вот, смотри: ночью я написал матушке о тебе. Вот письмо, на моём столе, уже запечатанное. Прошу вас, святой отец, вскройте его и прочтите вслух. Вам она поверит, увидит, что не обманываем её.
Священник вскрыл письмо, и Ципра, не выпуская руки Лоранда из своей, выслушала с просветлённым лицом:
«Дорогая матушка!
После стольких печалей, стольких огорчений, которые нежнейшему из материнских сердец доставил я за свою жизнь, вот наконец радостная весть.
Я женюсь.
Беру в супруги полюбившую меня бедным, безвестным, безродным, единственно ради меня самого — и мною любимую за верное, преданное сердце, чистейшую душу; любимую ещё крепче, чем любит она.
У моей милой нет ни звания, ни состояния, родителями её были цыгане.
Не хочу описывать её поэтическими фигурами, в этом я не силён. Я лишь чувствовать умею, а не рассказывать о том.
И пусть не письмо, а сама любовь моя будет ей рекомендацией.
До сих пор наша любовь причиняла нам обоим одни страдания. Пускай же теперь принесёт она счастье!
И полноту этому счастью может сообщить лишь твоё благословение.
Ты добрая, ты меня любишь, ты живёшь моими радостями.
Ты знаешь, помнишь, какую нелёгкую жизненную школу я прошёл.
Знаешь, что судьба моя так или иначе всегда устраивалась по мудрой воле провидения.
И ты, лучшая из матерей, так любящая меня, так кротко уповавшая на высший промысел, не будешь и на этот раз ждать какого-либо особенного чуда, чтобы молитвенно сложить с детства оберегавшие меня руки.
И вместе с моим именем помянешь в своей молитве также мою верную возлюбленную, Ципру.
Верую в твоё благословение, как в заветы нашего исповедания, как в искупление грехов, в вечную жизнь.
Но будь ты даже не той, какой создана: осиянной вечной любовью, доброй, участливой матерью, готовой всегда благословить, а совсем другой: холодной, гневливой и злопамятной титулованной барыней, блюдущей чистоту фамильного герба, желающей сама распоряжаться своей судьбой, бросающей этой девушке лишь своё проклятие, я и с этим приданым возьму её в жёны, потому что — люблю.
Милосердие господне да пребудет меж нами.
По мере того как священник читал письмо, Ципра всё крепче прижимала к сердцу руку Лоранда. Это уже превосходило все её душевные силы: она не могла ни плакать, ни смеяться. Каждая фраза, каждая строка возносила её словно в рай, преисполняя неземным блаженством. Кумир её души любит её, любит по велению сердца, любит ради неё самой, любит, потому что находит в этом счастье. Подъемлет до себя, не чураясь её жалкого происхождения, ценя богатство душевное, вверяя её имя молитвам матери — и, невзирая даже на материнское проклятье, не отступит от своей любви.
Как сердцу вынести подобное возвеличение?
Она уже не думала ни о ране своей, ни о жизни, ни о смерти. Лишь невыразимое блаженство полнило её душу, всё её существо.
— Верую, — привставая с постели, произнесла она с одухотворённым лицом, и в этом слове слилось для неё всё: любовь небесная и земная; всё, во что только может верить человек.
Она уже не заботилась ни о чём: как посмотрят, что скажут. Просто взяла и с этим словом внезапно обняла Лоранда, притянув к себе с нечеловеческой силой, прижав к груди и осыпая поцелуями.
От этого движения рана открылась, и пока лицо любимого покрывали поцелуи, собственная её грудь заливалась кровью.
Словно в лад с поцелуями источало кровь это горячо пульсирующее сердце, которое билось ради него, полнилось любовью к нему и за него приняло смертельный удар… Бедная «дама в жёлтом»!
И с последним поцелуем вечность, в смысл которой она желала проникнуть, сама отверзлась перед ней.