Страница 37 из 45
Все толпились на палубе, стараясь протиснуться поближе к борту и помахать на прощание родным, друзьям или просто родной земле, а я слонялся по бесконечным коридорам и трапам, поспешно прячась за углами, словно какой-то преступник, едва впереди послышатся шаги.
Только вчера вечером мы прилетели из Калининграда, привезя в огромных чанах пойманных прибалтийских угрей. Их путь к своей далекой родине был на время прерван, и маршрут его изменен. Теперь им придется искать дорогу к местам нерестилищ не через проливы Каттегат и Зунд, где когда-то они проплывали мальками, а из неведомого им Черного моря — через Босфор и Гибралтарский пролив. Справятся ли они с этой задачей?
Но вот наверху бодро и требовательно проревел последний гудок, от заработавших машин мелко задрожал пол под ногами, я ринулся на палубу, растолкал всех и пробился к борту. Наш «Богатырь» уже отвалил. Полоса воды, расцвеченной радужными пятнами мазута, между нами и причалом, заполненным провожающими, расширялась…
— А ведь есть еще возможность отправить лишних на берег на лоцманском катере, — зловеще пробормотал у меня над ухом мрачный голос Волошина.
Но я даже не оглянулся на эту угрозу. Нет, теперь не оставалось никаких сомнений: мы уходили в дальнее плаванье!
Берег вскоре растворился, растаял в предвечерней дымке. Зарываясь носом в крепчавшую волну, убежал обратно в гавань провожавший нас катерок, посигналив на прощание флажками какое-то напутствие. И мы остались одни — только наш «Богатырь» и море, только волны до самого края небес…
Мы вышли в море, и постепенно жизнь на корабле приобретала размеренный строгий ритм. Утром побудка, торопливо съедается завтрак, и все исчезают в лабораториях, чтобы в полдень снова встретиться за обеденным столом. Обед тянется уже подольше и проходит оживленнее. За всеми столиками обмениваются новостями. А вечерами, после раннего ужина, уже никто никуда не спешит, и не только кают-компания, но и все салоны превращаются в дискуссионный клуб. Даже на палубе в это время не найдешь тихого уголка. Едва сойдутся хотя бы два ученых, как тут же разгорается спор.
Меня поселили вместе с Волошиным в тесноватой, но уютной каюте на полубаке. Я был весьма рад, потому что мне нравится этот находчивый и остроумный человек. К тому же он связан буквально со всеми лабораториями и поможет лучше разобраться, чем в каждой из них занимаются.
Но в начале плавания мы с ним почти не виделись. Сергей Сергеевич приходил в каюту только ночевать, целыми днями пропадая в лабораториях и налаживая всякое оборудование.
Волошину помогала группа молодых инженеров и техников, не чаявших в нем души. Они так и ходили за ним стайкой. Ребята все были молодые, очень разные внешне и в то же время отличались каким-то своеобразным единым стилем: все одевались щеголевато, но со вкусом, подражая Волошину, все были насмешливы и остроумны. «Кандидаты в Эдисоны» — называл их Сергей Сергеевич, а когда сердился — не так уважительно — «Моя банда».
Первые дни плавания у меня, конечно, ушли на детальное знакомство с «Богатырем». Я облазил его весь — от знойного, полного гула машинного отделения до марсовой смотровой площадки на топе фок-мачты.
Я забрался даже в трубу «Богатыря». Это оказалось не так сложно, потому что труба была фальшивой, установленной лишь по традиции, для красоты. На самом деле в ней помещалась радиорубка, а настоящая выхлопная труба из машинного отделения находилась в борту судна у самой ватерлинии, совершенно незаметная для глаз.
Высоко над палубой поднималась штурманская рубка, похожая из-за множества всяких новейших навигационных приборов тоже на научную лабораторию. Здесь царили тишина и строжайший порядок, за поддержанием его бдительно следил капитан Аркадий Платонович Щербатых. Он был полный, круглолицый, румяный, весьма добродушный на вид. Но скоро мы все убедились, что внешность у Платоныча была обманчивой.
Капитан оказался строгим. Уже в первые часы плавания он начал донимать нас всякими запретами, их зычно провозглашали по всем палубам и каютам репродукторы. Запрещалось курить на всех палубах, кроме шлюпочной. Запрещалось курить лежа на койке в каюте. Запрещалось выбрасывать окурки за борт, играть на палубе в неположенные часы на гитарах и других музыкальных инструментах, опаздывать в столовую и свистеть (это, видимо, чтобы не накликать непогоду — дань морским суевериям)…
«Богатырь» строился специально для морских исследований, и все на нем продумано до мелочей. Среднюю часть палубы занимали мощные лебедки с намотанными на барабаны километрами тонкого и необычайно прочного нейлонового плетеного троса.
Специально сконструированный гидравлический кран был предназначен для спуска за борт исследовательского глубоководного кораблика, которым особенно гордился Сергей Сергеевич.
«Батискаф», — записал было я в блокнот, но Волошин тут же поправил меня:
— Назвать так это судно было бы технически неграмотно. Наш снаряд не имеет поплавка и предназначен для средних глубин, до шести тысяч метров. Так что правильнее его называть мезоскафом от греческого «мезос» — середина. Предельные глубины нам не нужны, зато он куда более маневрен, чем обычные батискафы.
Установленный на особой площадке мезоскаф напоминал подводную лодку с тупой, округлой носовой частью или, пожалуй точнее, громадную торпеду. Длина его достигала десяти метров.
Над палубой мезоскафа выступала рубка с установленным на ней большим винтом, что делало подводный корабль похожим отдаленно на вертолет. Сергей Сергеевич объяснил, что мезоскаф так точно рассчитан, что имеет в воде почти нулевую плавучесть. Винт, вращаясь, позволяет ему свободно перемещаться то вверх, то вниз. Для всплытия же на поверхность нужно продуть водяные цистерны, а в случае какой-нибудь неполадки автоматически сбрасывается стальной балластный киль.
Внутрь мезоскафа мне пока заглянуть не удалось. Волошину не до любознательных экскурсантов.
Морскую живность, прятавшуюся под водой, можно было не только ловить глубоководными сетями, но и постоянно фотографировать и даже наблюдать, так сказать, живым глазом в привычной обстановке. Для этого вовсе не приходилось останавливать судно.
В стальной форштевень «Богатыря» были вставлены большие иллюминаторы, находившиеся метра на три ниже ватерлинии. Возле этих окон в подводный мир, удобно улегшись на пестрых поролоновых матрасиках, всегда — днем и ночью — дежурили по очереди биологи, включая в нужный момент кинокамеру, чтобы запечатлеть на пленке заинтересовавших их рыб, медуз и других обитателей моря.
Я сновал по судну с утра до вечера, и все равно каждый день для меня открывались какие-нибудь еще неведомые интереснейшие уголки. Одних ведущих лабораторий на «Богатыре» ведь шестнадцать — настоящий плавучий институт, странствующий по океанам! И все они оснащены самым новейшим оборудованием, разобраться в котором было не так-то просто.
Специальную большую каюту, напоминавшую зал солидной электростанции, занимала электронно-вычислительная машина, делавшая расчеты и для биологов, и для физиков, и для химиков, даже для штурмана «Богатыря».
Биологи располагали для своих исследований не только мощным электронным микроскопом, но и двумя лазерами. Елена Павловна мне объяснила, что луч лазера служит им как бы хирургическим скальпелем при тончайших операциях на отдельной клетке, едва рассмотримой в микроскоп.
При биологической лаборатории была также настоящая операционная с бестеневыми лампами и стерилизаторами. Один из столов в ней был оборудован сверкающими хромом и никелем механическими руками — микроманипуляторами, — опять-таки для операций на самых крошечных объектах, которые можно рассмотреть лишь в микроскоп.
В эти первые дни плавания Елена Павловна, похоже, и ночевала у себя в лаборатории — возле больших бассейнов — или, точнее, аквариумов, ибо они были наглухо, герметически закрыты. В них находились живые угри, пойманные нами в ту бурную ночь в маленькой речушке и привезенные на самолете с берегов Прибалтики.