Кофемолка

Я почти предпочел бы, чтобы мы с Ниной громко, страстно ссорились. Тогда бы мы были ясно кем — Скандалящей Кухонной Парой, прямо из немых фильмов, эксцентриками, что бьют посуду на глазах у посетителей, а потом громко мирятся за стенкой. Это было бы гораздо логичнее всей нашей интеллигентской отмороженности.

А главное, я видел, что она что-то скрывала. Нина всегда была вещью в себе — ее непроницаемость изначально и свела меня с ума, — но есть разница между сплошной стеной и неряшливым камуфляжем, и я начинал ее чувствовать. Ее чистоплюйство тоже начинало меня беспокоить. Она по часу торчала в душе. Иногда одно-единственное слово (например, зычно звучащий «брокераж») заставляло ее выпасть из беседы и надолго задуматься о своем. Несколько раз она отпрашивалась на полдня безо всякого объяснения, бормоча мантры неуклюжих лжецов порядка «Мне нужно зайти в пару мест». А, ну понятно, в пару мест. Как же.

А что если она действительно с кем-то встречалась? С Кайлом? С чудовищным Кайлом? Этот вариант в самом прямом смысле находился за гранью воображения: когда я пытался представить себе Нину с другим мужчиной, что-то у меня в мозгу просто вырубалось. Вместо этого мой ум бросал все силы на медитативное изучение любого попавшегося на глаза предмета. На следующее утро (Карина, прочно окопавшаяся на месте Рады, все еще смахивала на сон, в котором ваш почтальон, дантист и тетя сливаются в одно) Нина усадила меня за столик у окна и стала увлеченно рассказывать о гениальной системе, разработанной Свинтоном для уменьшения коэффициента чего-то там; системе, абсолютно незаменимой, как она теперь поняла, для успеха кафе. Я уставился на лежащую между нами газету. Нина деловито чертила на ней таблицу, используя негативное пространство в рекламе водки «Кетель Уан» в качестве холста.

Я не смог уследить и за этим и углубился в воскресные комиксы. Хозяин кота Гарфилда, сонный мямля с покатыми плечами, жаловался на недостаток развлечений. На следующей картинке толстый кот бил его в лицо. От удара расходились веером дрожащие буквы «БЛЯМС». «Это не развлечение». «Ну, — сказал кот, — других идей у меня нет».

В ту ночь я спал особенно плохо. Мне снилось, что Нина переехала жить к Кайлу; во сне дом Кайла находился в подсобке «Дерганого Джо». Чтобы добраться до нее, нужно было пройти через маленькую дверку за прилавком, которая, я каким-то образом знал, вела в логово Кайла, но галдящие посетители не давали мне пройти. Наконец я продрался сквозь толпу, одним прыжком перемахнул через прилавок, оттолкнул баристу и пинком выбил дверь. За ней шел длинный, плохо освещенный коридор. Нина стояла в дальнем конце со скрещенными на груди руками. Я хотел позвать ее, но вовремя понял, что это не моя жена — это ее портрет в человеческий рост, нарисованый Элом Хиршфилдом. [78] Точнее, настоящая Нина была заперта внутри портрета. Для того чтобы спасти ее и проснуться, требовалось найти слово «Нина» в пружинистых линиях рисунка. Я изучал заштрихованные тени, ее волосы, ее ресницы, складки ее шали, пока у меня не заслезились глаза, но не смог найти ни единой буквы.

«Будильник» позвонил поздним утром, под конец нашего часа пик. Благодаря «трюфельным гренкам с грюйером» ($11), недавно заменившим в меню «бутерброд с сыром» ($4,50) без каких-либо изменений в рецепте, я положил в кассу около двухсот долларов между девятью и одиннадцатью утра, и мое настроение немного улучшилось. Норико, щебеча, как обычно, явно намеревалась улучшить его еще больше.

— Хорошие новости, — объявила она, — потрясающее размещение в прессе. Мы здесь все в полном восторге. Когда мне Брук вчера сказала, я прям завопила, клянусь! — достоверности ради она повторила вопль для меня, на полной громкости. Я почувствовал треск не то мембраны в телефонной трубке, не то моей собственной барабанной перепонки.

— Так-так, — осторожно сказал я.

— Готовы? — пропищала Норико.

— К хорошим новостям? Да, если честно, я давно готов к хорошим новостям.

— Журнал «Нью-Йорк» отрецензирует «Кольшицкого». Не просто упомянет — посвятит целую колонку. Брук узнала из верных источников.

Хотя в прессе за месяц нашей работы с Брук и Норико не появилось ни одного упоминания о нас, я, кажется, начинал понимать, за что мы платим. Это было подобие психотерапии — сидеть в пустом кафе и слушать брехню Брук о «сезонных кампаниях» и запланированных визитах кинозвезд. Кафе, фигурирующее в этих прихотливых сценариях, не имело ничего общего с нашим, но это-то и было прекрасно. Исчерпав свой собственный энтузиазм, мы платили «Будильнику», чтобы посмотреть на наше кафе чужими горящими глазами: работа Брук состояла не в том, чтобы продвигать «Кольшицкий», а в том, чтобы видеть его — таким, каким виделся он мне и Нине в давние времена, до того как в нашу жизнь вошли клаустрофобия, стокгольмский синдром и «Дерганый Джо».

Это было, безусловно, разновидностью извращения, к тому же довольно распространенной: муж, втайне мечтающий застать жену с загорелым сантехником, жаждет опосредованного подтверждения ее привлекательности. (Ну, или он латентный гей.) Все извращенцы пытаются найти что-то, что они потеряли. Все перверсии — прустианство. Так что новость, что наши деньги идут на что-то, кроме этого убаюкивающего самообмана, — что на горизонте конкретные результаты, — застала меня врасплох.

— Серьезно? Как здорово.

— Не говори! — проорала во все горло Норико.

— Но мы такое небольшое заведение… Ты не знаешь, почему они нас выбрали — чтобы проиллюстрировать какой-то тренд, что ли?

— Я сама еще не поняла. Все, что мне известно, — мы закинули информацию о вас одному журналисту, а он так загорелся, что сам лоббировал редактора. Нам оставалось только в сторонку отойти!

— Ну, слушайте… отлично. Великолепно. Спасибо.

В голове у меня закрутились вопросы один тщеславней другого. Будет ли фотосессия? Разумеется, будет фотосессия. Что мне и Нине надеть? Может, мне вообще в кадр не лезть? Пусть снимут Нину. Ей приятно будет. А что если они захотят снять нас в недокухне? Вымыть стену. К черту, перекрасить. Может, убрать золотого мальчика?

— А… удалось ли вам прочитать саму рецензию? — вырвалось у меня.

— Нет, они нам ее не дали. Я знаю только фамилию автора. Сейчас, секундочку. Вот. Джереми… Джереми Фельдшер.

Фамилия была мне смутно знакома. Возможно, я видел его другие статьи в «Нью-Йорке»? Нет, вряд ли. Я никогда толком не читал этот журнал: как большинство нью-йоркцев, я впитывал его еженедельное содержание через разговоры на вечеринках.

Я продолжал мысленно повторять это имя — Джереми Фельдшер — до конца смены. Наконец-то появилась Карина, с опозданием на двадцать пять минут и размазанным штампом на запястье от вчерашнего похода в клуб. Синим, как на куске рыночного мяса. [79] Первый сорт.

У нее был прелестно виноватый вид, но я даже не потрудился ее как следует отчитать: мне не терпелось узнать, кто такой Джереми Фельдшер. Телефонная компания отключила нашу выделенную линию за неуплату, так что я оставил Карину за стойкой и рванул в ближайшее заведение с интернетом, чтобы разыскать в «Гугле» нашего благодетеля из «Нью-Йорка».

Кафе «ЭспрессоНет» (не могли найти более позитивный каламбур?) было еще хуже, чем «Дерганый Джо»: одинокая кофеварка «Банн» с серой от влекшейся гущи горелкой, три завернутых в целлофан ватрушки и кривая полка с чаем — «Небесные приправы», ибо на «Твайнингс» они не тянули. Ни один посетитель не рискнул вкусить предлагаемых яств — все пришли сюда ради интернета. Два испаноязычных подростка шумно потрошили друг друга в «Мире военного мастерства»; немецкий турист составлял очень длинное сообщение, несомненно, делясь с фрау подробностями своих приключений в городе. Я подумал было рассказать ему, что кафе за углом подает «Цайдль», но не нашел в себе сил. Джереми Фельдшер.

78

Эл Хиршфилд (Al Hirschfield) — знаменитый карикатурист. В каждом его рисунке замаскировано, порой весьма тщательно, имя его дочери Нины; отыскивание этих «Нин» — излюбленный нью-йоркский вид спорта.

79

В магазинах США на каждом куске сырого мяса стоит печать Министерства сельского хозяйства с указанием сорта.