Кофемолка

— Карина.

— Семь долларов в час для вас приемлемы? — Рада получала восемь пятьдесят.

— Ну, на крайняк, — сказала Карина, кое-как соорудила сокрушенное выражение лица, но тут же разулыбалась опять и даже запрыгала на месте. — Ладно! Но только пока вы не поймете, насколько большего я заслуживаю.

Теперь я должен был рассказать жене, что в одностороннем порядке уволил Раду и нанял другую баристу через десять минут после того, как она отлучилась с Кайлом. И что новое прибавление к семье «Кольшицкого» — двадцатилетка с нулевым опытом. И нулевым размером.

Я надеялся, что мне удастся дать Нине отчет о событиях вечера, не представ при этом кобелем или ослом. Экономия полутора долларов в час задним числом придавала моим действиям логику.

Когда я пришел домой («Дорогая, я…»), Нина уже играла в «Шарики». Последнее время она проводила почти по два часа в день, складывая цветные шары в ряды. Она играла со звуком — какофонией цензорского писка, спортивных свистков, стеклянного звона и кассового дребезжания.

— Кайл знает потрясающие вещи, — объявила она, не отрываясь от игры. — Я многому научилась.

— Кайл? Потрясающие? — спросил я. — Это все равно что сказать «я только что съела изумительную галету».

— Ох, заткнись, — пробормотала она, без сомнения наслаждаясь Свинтонским закулисным преклонением.

— Я нанял новую девушку, — выпалил я.

— Что значит нанял? Прямо сейчас?

— Я не имею в виду, что их теперь две. Я отпустил Раду. Из экономии. Новенькая дешевле. — Я повысил голос. — Ты же этого хотела, правильно?

Нина поставила игру на паузу и развернулась.

— Но мне нравилась Рада.

— Ну что ж. Ты ее без меня наняла, я ее без тебя уволил.

— А посмотреть на новую девушку я хоть смогу?

— Конечно, сможешь, — я смягчил тон. — Еще абсолютно ничего не решено. Я просто сказал ей зайти в среду… и пятницу.

— На пробы? Или за деньги?

— На пробы… Платные пробы.

— Так чем это отличается от найма?

— Слушай, я уже извинился.

— Когда?!

Я оттеснил Нину и сел перед компьютером проверить почту. Удалил строгое письмо от электрической компании. Неоплаченные счета за электричество валялись в «Кольшицком» с сентября. Я мельком подивился, как мы дошли до жизни, в которой это было последней из моих проблем.

— Односторонность решения меня не волнует, — сказала Нина, хотя это было явно не так. — Я просто удивлена, что ты так темнишь. Она работать умеет? Опыт у нее есть?

— Да, конечно. То есть она… крайне молода.

— Насколько?

— Крайне.

— Господи. Ей что, двенадцать?

Во второй раз за вечер я почувствовал, как к горлу подкатывает затхлая волна всепоглощающей, бесцельной ярости. Я сглотнул ее, как смог, и тихо объяснил Нине, что нет, нашей новой баристе не двенадцать, что мое нововведение сэкономит нам 450 долларов в месяц, $1,50×10×30, и что именно эта мера, вполне возможно, поможет нам свести концы с концами в ноябре, и если она с данной мерой не согласна, то не желает ли она предложить другой, более привлекательный, более человечный способ сократить наши расходы, не снизив при этом уровень обслуживания, и если она может предложить такой способ, я был бы счастлив ее выслушать. Счастлив.

Вместо этого Нина просто расплакалась. Какой же это конструктивный диалог, скажите на милость?

Утро среды не оказалось катастрофическим, как я боялся. Карина пришла в белой рубашке и джинсах, была безупречно вежлива и уважительна с Ниной и даже немного разбиралась в приготовлении кофе, отчего у меня отпустило дыхание: мне казалось, что испытательный срок проходила не новая работница, а я. К двум часам Нина решила, что Карина с работой справится, и ушла на раннюю прощальную встречу в баре с Радой. («Извинись за меня», — сказал я ей в спину. Нина не развернулась, но ее лопатки каким-то образом сумели выразить негодование.)

— А как твоя фамилия? — спросил я у Карины.

— Ха! Произнесешь ее правильно — получишь приз, — объявила она, сняла квиток с погашенным счетом с иглы, на которую мы их накалывали, и написала что-то на обратной стороне. — Вот.

Ее фамилия была Rochechouart.

— Рошешуар, — сказал я.

— Впечатлена. А как твое полное имя? — Приз, судя по всему, был забыт.

— Марк Шарф, — сказал я, ощущая во рту, как обычно, когда я произношу свое имя вслух, вкус сухого клейстера.

— Полное! Полное! У тебя есть второе имя?

Я поморщился.

— Николас.

— Отлично! — воскликнула Карина Рошешуар и записала его одним словом: МАРКНИКОЛАСШАРФ. Единственное, что я ненавидел больше, чем свою фамилию, это мое второе имя (или, по-русски, отчество), стыдливо переделанное при иммиграции из отцовского Николая, что само по себе являлось пугливым славянским камуфляжем еврейского Нахима. Не имя, а слоеный пирог приспособленчества. Покорный, тихий Николас появлялся в моей жизни всякий раз, когда нужно было заполнять официальные документы. Большую часть времени мне удавалось держать его заткнутым между двумя рыхлыми словами Марк и Шарф.

Карина продолжала чиркать. На ее лице проступило довольное выражение.

— Вот, — сказала она, протягивая мне проколотую бумажку. — Извини, я это со всеми делаю. Нервный тик.

На бумажке теснились строк десять алфавитной чехарды, в которой я спустя секунду признал анаграммы моего имени: КРИК ФАРША НА САЛО, НАКАРКАЛ C ШИФРОМ, КЛИН — ФОРМА ШАРА и даже ЛАРС ФОН КАШМАРИК.

— А это кто такой? — спросил я, указывая на Кашмарика.

— Откуда мне знать! Это я так гадаю, — радостно сказала Карина.

— Что-то мне мое будущее не очень нравится. Особенно «крик фарша».

— Эй, нечего меня винить. Я всего лишь пифия.

— Пифия. А не гурия?

— Нет, пифия. Иногда гарпия.

Беседа быстро регрессировала в пошловатый флирт. Я ударил по тормозам.

— Так почему ты решила работать в кафе? Я видел, как ты готовишь эспрессо. Ты действительно быстро учишься, но про опыт наврала.

Карина на секунду смяла личико в маску отвращения, высунув очень темный язык.

— А ты почему работаешь в кафе?

— Что ты имеешь в виду? Я владелец.

— Ага, но почему?

Я не знал, что сказать ей в ответ. Потому что думал, что справлюсь? Потому что Нина перечитала «Трех сестер»? Потому что просто так сложилось?

— Исследование, — твердо сказал я. — Исследование для романа. О Георге Кольшицком.

— О ком?

В течение следующих двадцати минут я заваливал Карину легендами о Кольшицком, пока у нее не остекленели глаза. Вот и хорошо, думал я. Пусть ей будет со мной до смерти скучно. Я не хотел никакого взаимопонимания, потому что за взаимопониманием возникает взаимное влечение. Я хотел быть скучным, болтливым старым боссом, замшелым, ископаемым, на три, пять, десять поколений старше этого пахнущего персиками существа. Пусть она думает, что я сам участвовал в Австро-турецкой войне. Кольшицкий, c'est moi.

— Круть, — наконец сказала она. — Ну и как ты думаешь, что за книжка выйдет?

У нее был явный талант задавать вопросы, не имеющие простого ответа.

— Умная, надеюсь.

— Умная в каком смысле?

— Затрудняюсь сказать.

Карина еле заметно закатила глаза. Это вышло у нее на удивление сексуально. Я никогда не думал, что раздражение — более того, в мой адрес — может быть сексуальным. Я принялся механически разглагольствать о Лоренсе Стерне, возвращаясь в мыслях к предыдущему вопросу Карины. Почему? Я действительно перестал понимать, что мы с Ниной делаем, с какой целью и почему. «Любовь» была таким же пустым звуком, как «бизнес». Беготня в соседнюю бодегу и обратно для того, чтобы продать незнакомцу бутерброд с выгодой в отрицательные 25 центов, не имела ничего общего с бизнесом; беготня вдвоем не имела ничего общего с любовью.

Кажется, именно это актеры называют «потерей мотивации». Нина стала просто обстоятельством в моей жизни — условием игры, давно потерявшим контекст. Точно так же я однажды себя чувствовал в поезде метро. Все пассажиры вышли на какой-то популярной станции, кроме меня и незнакомой женщины на соседнем сиденье. Необходимость сидеть так близко друг к другу пропала, а отсесть было бы своего рода оскорблением. Мы замерли на мучительную минуту, пока она не нашла выход из положения: встала и пошла взглянуть на карту маршрута. Вернувшись, она села на два места дальше.