Страница 2 из 12
— Мне кажется, она будет неплохо смотреться на фоне георгинов, — упрямо возразил я. Весь вечер накануне я обдумывал, как соорудить простой, изящный постамент, и даже делал наброски.
— A chacun son gout [у каждого свой вкус (франц.)], — сказала тетушка с прекрасным французским выговором, что немало меня удивило: наша родня никогда не отличалась космополитизмом.
— Ну что же, тетя Августа, — начал я, когда мы дошли до ворот крематория (я спешил домой — меня ждала работа в саду), — мы так давно с вами не виделись… — Второпях я не успел убрать под навес газонокосилку, а серые тучи, пробегавшие над головой, грозили вот-вот разразиться дождем. — И теперь я хотел бы надеяться, что вы не откажетесь как-нибудь приехать ко мне в Саутвуд на чашку чаю.
— В данный момент я предпочла бы что-нибудь покрепче. Полезнее для нервов. Не каждый день приходится видеть, как твою собственную сестру предают огню. Как Девственницу.
— Простите, я не совсем…
— Как Жанну д'Арк.
— У меня дома есть херес, но беда в том, что я очень далеко живу, так что, может быть…
— Зато я живу недалеко, во всяком случае в северной части города, — сказала тетушка решительным тоном, — и у меня есть все, что нам требуется.
И, не дожидаясь моего согласия, она остановила такси. Так началось первое и, пожалуй, самое памятное путешествие из тех, что мне предстояло совершить вместе с тетушкой.
2
Я не ошибся в прогнозе погоды. Полил дождь, и я целиком погрузился в мысли о брошенном саде. На мокром асфальте люди раскрыли зонтики и спешили укрыться в дверях ближайших пивных баров, магазинов и кафе. Дождь на окраине Лондона почему-то ассоциируется у меня с воскресеньем.
— Чем ты так озабочен? — спросила тетя Августа.
— Я сделал непростительную глупость — оставил газонокосилку в саду и ничем ее не укрыл.
В глазах тетушки я не прочел сочувствия.
— Забудь ты про свою газонокосилку, — сказала она. — Не странно ли, что мы с тобой встречаемся только на религиозных церемониях? В последний раз я тебя видела на твоих крестинах. Меня не пригласили, но я пришла. — Тут она усмехнулась. — Как злая фея.
— Почему же вас не пригласили?
— Я слишком много знала. Про них обоих. А ты, я помню, был какой-то чересчур тихий. В тихом омуте, между прочим, черти водятся… Все еще водятся? Не вывелись? Только не перепутайте! — обратилась она к шоферу. — Нам нужна площадь. Не бульвар, не тупик, не переулок. Именно площадь.
— Я не знал, что вы были в ссоре с моими родителями. Ваша фотография хранилась в семейном альбоме.
— Только для проформы, — сказала тетушка и вздохнула, взметнув душистое облачко пудры. — Твоя мать была святая женщина. По-настоящему ее должны были бы похоронить во всем белом. Как Девственницу, — снова повторила она.
— Я не совсем понимаю… Какая же она девственница? Я ведь, грубо говоря, откуда-то взялся?
— Ты сын своего отца. Не матери.
Я был достаточно взволнован уже утром. Ожидание похорон действовало на меня возбуждающе, и, не будь это похороны моей матери, весь эпизод можно было бы рассматривать как развлечение на фоне моей размеренной пенсионерской жизни: я как бы снова возвращался в те дни, когда служил в банке и провожал в последний путь столь многих достойных клиентов. Но такой встряски я предвидеть не мог. Вскользь брошенная тетушкой фраза повергла меня в смятение. Говорят, лучшее лекарство от икоты — неожиданный испуг. Я убедился, что внезапный испуг может, напротив того, вызвать икоту. Икая, я попытался выразить свое недоумение.
— Я же тебе сказала: твоя названая мать была просто святая. Видишь ли, та девушка отказалась стать женой твоего отца, который жаждал — если вообще к нему применимо столь энергичное выражение — загладить свою вину и поступить, как подобает джентльмену. И тогда моя сестра покрыла ее грех и сама вышла за твоего отца — он был человек слабовольный. Потом несколько месяцев она подкладывала себе подушки — чем дальше, тем толще. И никто ничего не заподозрил. Она их даже на ночь не снимала и до того оскорбилась, когда однажды твой отец стал домогаться ее любви — после свадьбы, но еще до твоего рождения, — что и потом, когда ты благополучно появился на свет, она по инерции отказывалась признавать, выражаясь церковным языком, его супружеские права. Впрочем, не тот он был человек, чтобы их отстаивать.
Продолжая икать, я откинулся на спинку сиденья. Говорить я все равно не мог. Мне вспомнилось беспокойство матери, непрестанные поиски, погоня за отцом… Что заставляло ее взбираться по строительным лесам — ревность или опасение, что снова много месяцев она должна будет ходить обремененная подушками?
— Нет-нет, вы не туда едете. Это бульвар, а нам надо площадь, — сказала тетушка шоферу.
— Так, значит, налево, мэм?
— Нет, направо. Налево тупик. Ты не должен воспринимать это так трагически. Генри, — продолжала она, обращаясь ко мне. — Моя сестра, твоя приемная мать — условимся называть ее так, — была человек в высшей степени благородный.
— А мой — ик — отец?
— Слегка кобель, как большинство мужчин. Может быть, это лучшее, что в них есть. Надеюсь, и в тебе имеется частичка этого качества.
— Не ду — ик — не думаю.
— Со временем проявится. Не зря же ты сын своего отца. Между прочим, верное средство от икоты — выпить воды с дальнего края стакана. Стакан можно изобразить рукой, воду наливать не обязательно.
Я сделал медленный глубокий вдох и спросил:
— Тетя Августа, а кто была моя мать?
Но тетушка уже отвлеклась от предмета нашего разговора и препиралась с шофером.
— Вы опять не туда заехали. Это тупик.
— Но вы ведь сказали «направо», мэм.
— Тогда прошу прощения. Я вечно путаю право и лево. Вот на море я ориентируюсь хорошо. Левый борт я всегда отличаю по цвету: там, где красный, там лево. Вам надо было взять лево на борт, а не право на борт.
— Что я вам, лоцман, мэм?
— Ничего страшного. Возвращайтесь туда, откуда свернули, и начнем сначала. Всю вину я беру на себя.
Наконец мы остановились перед каким-то рестораном или баром.
Если вам в «Корону и якорь», надо было так и сказать, — пробурчал шофер.
— Генри, перестань икать хоть на минуту, — сказала тетушка.
— Ик, — только и мог вымолвить я в ответ.
— На счетчике шесть шиллингов шесть пенсов, — сообщил шофер.
— Округлим до семи, — сказала тетушка. — Генри, пока мы не вошли в дом, я хочу тебя предупредить: меня во всем белом хоронить неуместно.
— Но ведь вы не были замужем, — скороговоркой выпалил я, стараясь опередить икоту.
— На протяжении последних шестидесяти с лишним лет у меня всегда был друг, — сказала тетушка и затем, очевидно заметив мой недоумевающий взгляд, добавила: — Возраст, Генри, не убивает чувств — он их лишь несколько видоизменяет.
Но даже этого предупреждения оказалось недостаточно: я не был готов к тому, что мне предстояло увидеть. Служба в банке приучила меня не выказывать удивления — даже когда клиент запрашивал ссуду, значительно превышающую его кредит. Я положил себе за правило не задавать вопросов и не слушать никаких объяснений. Клиенту либо давали ссуду, руководствуясь его платежеспособностью, либо отказывали. Может быть, читатель укорит меня за некоторую негибкость характера, но тут следует принять во внимание, что в течение долгих лет, вплоть до ухода на пенсию, сам род моих занятий держал меня в жестких рамках. А для тетушки, как мне вскоре привелось убедиться, никаких рамок не существовало никогда, и объяснять больше того, что она объяснила, она почитала излишним.
3
Здание «Короны и якоря» напоминало банк в георгианском стиле. Сквозь окна бара я разглядел толпу мужчин с холеными усами, в твидовых куртках для верховой езды, с разрезом сзади, — они окружали молодую девушку в галифе. Подобного рода клиентам я бы остерегся ссужать деньги в кредит: доверия они не внушали и было не похоже, чтобы кто-то из них — разве что девушка — ездил верхом. Все они пили пиво, и у меня сложилось впечатление, что их наличность — если таковая имеется — уходит на портных и парикмахеров, а не на конный спорт. Многолетний банковский опыт научил меня, что обшарпанный потребитель виски предпочтительнее и надежнее, чем хорошо одетый потребитель пива.