Страница 67 из 80
"Не думаете ли еще, что мы [только] оправдываемся перед вами?" (Паки ли мните, яко ответ вас творим?) (ст. 19). Видишь ли, с каким апостольским благоразумием часто повторяет это? Так раньше сказал: "Не снова представляем себя вам, но даем вам повод хвалиться нами" (не паки себе хвалим пред вами, но вину даем вам похвалению) (5: 12), и в начале послания: "Неужели нужны для нас… одобрительные письма к вам или от вас?" (или требуем извещавательных посланий) (3: 1). "И все это, возлюбленные, к вашему назиданию" (Вся же о вашем созидании). Опять успокаивает их. Но даже и здесь не говорит ясно: "Мы не брали у вас по причине вашей немощи, но для вашего назидания", хотя, правда, яснее, чем прежде высказал, что огорчило его, впрочем, без укоризны. Именно, не сказал: "по причине немощи вашей", но – "чтобы вы получили назидание".
"Ибо я опасаюсь, чтобы мне, по пришествии моем, не найти вас такими, какими не желаю, также чтобы и вам не найти меня таким, каким не желаете" (Боюся бо, еда како пришед, не яцех же хощу, обрящу вас, и аз обрящуся вам, якова же не хощете) (ст. 20). (Апостол) хочет сказать нечто важное и для них неприятное; потому и представляет оправдание, говоря: "все это к вашему назиданию" (вся же о вашем созидании), а присовокупляя: "опасаюсь" (боюся), смягчает то, что намерен был сказать. Это уже показывает не высокомерие или учительскую власть, но отеческую попечительность, когда он страшится более, чем сами согрешившие, и с трепетом приступает к их исправлению. Но даже и так не нападает на них и говорит не прямо, а в виде сомнения: "чтобы мне, по пришествии моем, не найти вас такими, какими не желаю " (еда како пришед, не яцех же хощу). Не сказал: "добродетельными", но: "какими не желаю" (не яцех же хощу), везде употребляя слова, выражающие дружескую любовь. И слово "найти" (обрящу) выражает нечто неожиданное, равно как и "вам не найти меня" (обрящуся вам), поскольку то и другое – дело не произвольное, но необходимое, имеющее начало в вас самих. Поэтому говорит: "чтобы и вам не найти меня таким, каким не желаете" (обрящуся, якова же не хощете). Не сказал и здесь: "каковым я не хочу", но гораздо разительнее – "таким, каким не желаете" (якова же не хощете). Это было уже в его воле, хотя не главным образом, однако же, в его воле. Он мог опять сказать: "каковым я не хочу", и тем показать свою любовь; но не хочет, чтобы ослабевал слушатель; притом и речь его в таком случае была бы гораздо строже. А теперь он и им сильнее дал почувствовать, и себя показал более кротким. Так свойственно действовать его благоразумию – чтобы и рана была глубже, и удар легче. Потом, ввиду того, что сказанное было неясно, он раскрывает это, говоря: "чтобы [не найти у вас] раздоров, зависти, гнева, ссор, клевет, ябед, гордости, беспорядков" (да не како рвения, зависти, ярости, клеветы, шептания, кичения). Таким образом, что надлежало сказать в начале, он говорит в конце, потому что они восставали против него. Итак, не желая подать вида, что главным образом ищет своего, говорит сначала вообще.
2. Действительно, все вышеуказанное – клеветы, обвинения, разногласия – порождено было завистью. Зависть, как вредный корень, порождала раздражение, осуждение, высокомерие, и все прочее, а чрез них и сама еще более возрастала.
"Чтобы опять, когда приду, не уничижил меня у вас Бог мой" (Да не паки пришедша смирит мя Бог мой у вас) (ст. 21). В слове "опять" (паки) – новый упрек. "Довольно и прежнего", – говорит он, о чем и вначале говорил: "щадя вас, я доселе не приходил в Коринф" (щадя вас, не приидох в Коринф) (1: 23). Видишь, как он выказывает и негодование и сердоболие? Что же значит слово "уничижит" (смирит)? Обвинять, наказывать, требовать отчета, восседать в качестве судьи, составляет, по-видимому, славу, а он называет все это смирением. Он не только не стыдился этого смирения – того, что пришествие тело его немощно и слово уничижено, но даже желал всегда быть таковым, и просил, чтобы не дойти до противного состояния. Об этом дальше он говорит яснее, показывая, что считает для себя наибольшим смирением дойти до необходимости карать и наказывать. Но почему он не сказал: "да не пришед смирюсь", но: "чтобы опять, когда приду, не уничижил меня у вас Бог мой" (да не пришедша смирит мя Бог мой)? "Если бы это было не для Бога, – говорит он, – я не обратил бы на то внимания, не беспокоился бы о том, потому что я не самовластно и не самовольно налагаю наказание, но по (Божию) повелению". Выше он то же самое выразил, сказав: "чтобы и вам не найти меня таким, каким не желаете" (обрящуся, якова же не хощете); а здесь ослабляет речь и говорит с большею снисходительностью и кротостью: "чтобы не оплакивать мне многих, которые согрешили прежде" (восплачуся многих согрешших), – не просто "согрешили" (согрешших), но "не покаялись" (не покаявшихся). И не сказал: "всех", но – "многих", причем и этих многих не объявляет по имени, облегчая и этим для них возврат на путь покаяния и давая знать, что покаяние может исправить их преступления; оплакивает только не раскаивающихся, неисцелимо больных, остающихся в язвах. Итак, представь себе, какова добродетель апостола, если он, не зная за собою ничего худого, плачет о чужих грехах и смиряется за преступления других. В этом преимущественно и состоит долг учителя, чтобы соболезновать о несчастиях учеников, чтобы плакать и рыдать о язвах людей, ему подначальных. Потом исчисляет и роды греха: "в нечистоте, блудодеянии и непотребстве, какое делали" (о студоложствии и нечистоте, яже содеяша). Хотя сам (апостол) разумеет здесь блуд, но если тщательно вникнуть в дело, то можно назвать этим именем и всякий род греха, потому что хотя блудник и прелюбодей по преимуществу называются нечистыми, но и другие грехи производят нечистоту в душе. Вот почему и Христос называет иудеев нечистыми, обвиняя их не в одном блуде, но и в других пороках. Потому и говорит, что они очистили только внешнее (Мф. 23: 26), и что "не то, что входит в уста, оскверняет человека, но то, что выходит из уст, оскверняет человека" (не входящее сквернит человека, но исходящее) (Мф. 15: 11). И в другом месте сказано: "Мерзость пред Господом всякий надменный сердцем" (нечист пред Господем всяк высокосердый) (Притч. 16: 5). И вполне справедливо, потому что ничего нет чище добродетели, и ничего грязнее – порока. Добродетель светлее солнца, а порок смраднее навоза. И это могут засвидетельствовать сами погрязшие в навозе и живущие во тьме, если кто-нибудь хотя несколько откроет им глаза. Доколе они остаются сами с собою и упиваются страстью, до тех пор, пребывая как бы во тьме, они бесстыдно погрязают в мерзостях порока, и хотя чувствуют свое положение, но не совершенно. Когда же кто-нибудь из добродетельных обличает их, или только является пред ними, тогда они яснее видят свое жалкое положение, и, как бы освещаемые солнечным лучом, скрывают свою гнусность и стыдятся знакомых, хотя один раб, а другой свободный, один царь, а другой подданный. Так устыдился Ахав, увидев Илию, и, раньше, чем последний сказал что-нибудь, уловлен был его одним взором. Обвинитель молчал, а он сам произнес осуждающий его приговор, говоря, как попавшийся в плен: "нашел ты меня, враг мой" (обрел еси мя, враже мой) (3 Цар. 21: 20). Так сам Илия безбоязненно говорил тогда мучителю. Так Ирод, не снося стыда от обличений (а великий и трубный глас пророческого языка явно укорял его), вверг в темницу Иоанна. Как бы будучи обнаженным, он хотел погасить светильник, чтобы опять остаться во мраке. Или, лучше – сам не дерзнул погасить, но поставил в дому, как бы под спудом, а жалкая и несчастная женщина принудила его сделать это. Но и таким образом они не могли скрыть обличения, а только еще более обнаружили его, так как и спрашивавшие: "За что Иоанн посажен в темницу?" – узнавали причину, а впоследствии и все населяющие море и сушу, все, сколько доселе было, есть и будет людей, ясно узнали и будут узнавать об их гнусных делах, то есть о распутстве и убийстве, и никакое время не сможет истребить памяти об этом преступлении.